Карла Хламкина бьют редко, гораздо реже, чем надо бы. Стиснув зубы, его любят, восхищаются песнями, дают на пиво-водку, записывают в потаенные уголки сердца. Более трезвомыслящего собутыльника не найти в течение первых минут 50—90, после он ложится и храпит, как Луи Армстронг периода Nobody Knows The Trouble I've Seen.

Рижский портеньо, к чему ему Буэнос-Айрес. Он и без того знает наизусть все самые дрянные пивные Риги, они взаправду восхитительны — пластиковые квадраты столов, русская попса из продымленного репродуктора, глиняные кружки без ручек, все как у людей.

Из влажной полутьмы
с резким запахом хмеля
бармен в грязно-белом халате
обрывает мои фантазии
в душной очереди,
и я протягиваю мелочь:
"Две!"

Вторая — мне, пускай за мой же счет, дружище, Карл. Было странно услышать через пять лет знакомства, что ты, оказывается, классный музыкант. Помнишь, наш рижский приятель Никласс шутил: водку мешать со всяким дерьмом — последнее дело, даже Жеглов, муж весьма искушенный, спасенье искал в дырке презренного бублика, мне же боярышник мил. Скромный флакон цвета воды, спирт и шиповник — вот песнь торжества. И — домой, пока молодой.

Ха-ха-ха! Молодой был, еще не пил. Мне было пятнадцать лет, и мне нужна была штука на барабаны. И мама тогда сказала: нужно тебе? И поступила очень радикально. Она сказала: если нужно, то на. И так у меня появились первые барабаны, "Токтон" за штуку рублей. Это было очень круто в начале 80-х. В 17 лет я уже играл в профессиональной команде Рижского эстрадно-концертного объединения. Команда официально называлась почему-то "ЛСД". У каждого на рубашке было написано "ЛСД". Как-то так. Тогда не было в ходу слово "ЛСД", и я помню, на нас были оранжевые рубашки с грязным воротником, потому что их никто не стирал — в них только выступали на свадьбах.

Свадьба времени и места: Рига, начало 90-х. Левкин пружинкой танцует по улице Авоту — туда-сюда, вычисляет слова. Вилкс снимает на кинокамеру болдерайские подводные лодки. Тим записывает шариковой ручкой: "Хмурый Альфред шел домой и Рудольфа повстречал, танцевали до утра и свалились под причал". Дубас пишет о Тиме в "Знамя капитализма", Борщова о Левкине — в журнал о вкусной и здоровой жизни "Апельсин". Все пишут друг о друге в "Родник" и смакуют тонкие вина в кафе "У трупа". Поэт Ивлев сломал ключицу поэту Золотову и, падая, заодно — пополам редакционный стол. Хламкин под шумок крадет сломанный вентилятор и несет его дарить на день рождения миланской модельерше. Он уже некоторое время не барабанит панк-рок в "Карт-Бланше" — время ищет подобных себе, если, конечно, оно правильное, это время.

Когда я в Москве у Ирбита послушал Мамонова — это перевернуло все, что я знал о музыке. Ни хера себе, подумал я, разве можно делать и так? А Ирбит говорит: а с другой стороны кассеты у нас есть Том Уэйтс. И это было еще круче. Это был 87-й год. Мы еще играли в "Карт-Бланше", какой-то панк, и все было понятно, простые принципы. А здесь — нечто просто сдвигающее сознание, Уэйтс и Мамонов. Ирбит поставил кассету, и я понял, что с панком, наверное, надо завязывать. Надо петь. Всякие дебильные песни.

И потом, барабанщика никто не слушает в команде, то есть барабанщик — это такой подонок последний, лох, который играет на барабанах и никому не нужен. Такой последний гад. Позиция как бы такая неправильная, поэтому надо было что-то менять в жизни и в принципе. И мы с Яхимом сделали первый в Риге видеоклуб (не видеосалон, а именно музыкальный клуб "У Карла"). Там стояло фортепиано, и там был мой первый опыт играть песню "Старый забытый вальсок". То есть вся контора началась с вальсов, а перешла на такой странный блатной ска с джаз-роковыми музыкантами. У нас не было медной секции, труб, но по большому счету это был ска. Ну, по-своему. То есть была слабая доля, был чак. И все строилось на этом чаке. Весь рэгги в то время уже в Риге был. А первой рижской рэгги-группой была команда "Превращение" — это вообще год 85-й, когда я услышал, как надо играть странные доли.

Первая же собственная группа Хламкина называлась Pastor Karl Band, в 90-м лейбл "МагОдан" выпустил первые 10 песен Карла под одной обложкой. Первый концерт бэнда состоялся позже, 12 февраля 1992 года, в Обществе еврейской культуры. Карл по простоте рисует изящную афишку: "Ахтунг! Все на сенокос!" и цепляет ее на Общество. Культурные евреи шарахаются от нее, как от приглашения в Бухенвальд.

Это получилось случайно, я как-то не подумал. Ведь как я стал Карлом? Это же еще с детства, когда мы играли в фашистов. Со Светликом, Андреем Светловым. Я с ним вырос в одном роддоме, пять дней разница была. Росли через дорогу и учились в одном классе. Светлик сейчас в Париже и играет на басу со всякими Джонами Скофилдами, лёгко. Поиграл-поиграл и потом говорит: как-то этот Скофилд играет херовато. И стал играть джаз с Бутманом и с берберами, чьих имен мы никогда не узнаем. И вот в школе мы играли в фашистов. Я был Отто, а Светлик был Карл. Потом как-то все местами переменилось, я стал Карлом, он — бас-гитаристом в Париже. Хоть драм-энд-бэйс сыграет, хоть что. А я взял себе фамилию еврейского музыканта, который уехал в Израиль.

Середина-конец 90-х, мыши по периметру обходят сыр. Ритмы ска и рэгги продираются сквозь гармонии джаз-рока. "Карл и секция деревянных игрушек" сменяется еще полудесятком "Оркестров летальных аппаратов". Экспортный вариант — "Хламкин едет в Израиль" — по приглашению Гаккеля едет в "Тамтам" и "Инди-клуб", затем следуют фестивали в Москве, Самаре, Белоруссии. Начинается нормальная пресса, но заканчивается интерес к происходящему. "Музыки не было, мы были просто каким-то сборищем негодяев". В разбитых часах, ах-ах, остались одни номера. Пани Броня танцует по битому стеклу — это Карл снимается в клипе для MTV. И все вылетает примерно в одну и ту же трубу.

Нужно мне было ехать в Минск записывать песни с "Ляписами" и одним духовым оркестром из Гомеля. И я решил выйти с поезда в Себеже, чтобы сесть на минский автобус. У меня были с собой деньги, какая-то даже приличная сумма, если судить по выпитому бару на станции. Оказалось, что от станции ехать до самого города еще час или два. А автобус будет, естественно, утром. И нужно протусоваться всю ночь на вокзале. Там после проверки поезда в баре тусуется вся таможня, и я начал их поить вином, сам стал бухать, и в таком состоянии уже утром барменша взяла меня за шкварник и довезла до Себежа. Там тоже были магазины с вином, и когда автобус подошел, мне билет уже не продали. А следующий автобус приходит через сутки. Я иду на центральный рынок Себежа и спрашиваю: кто у вас здесь главный? Они офигели, конечно, так все по-честному было. Позвали какого-то перца. "Короче, мне нужно где-то здесь перетусоваться до утра, а водки я возьму". Ну, поговорить с кем-то, узнать, что за люди — первый раз в Себеже. Какой-то штрих говорит: ладно, щас, поедем, побухаем. Поехали на автобусе в какой-то город, я уже плохо помню. Пришли в какой-то дом, я купил водяры, начали разговаривать — и что-то спорить начали. По-серьезному, я не помню о чем, но завязалась драка. И проснулся я зимой под яблоней. В каком-то лесу. На снегу. Один. Без денег. Пьяный. В кровище и с фингалом под глазом. И сушняк дикий. Снегу я там съел ведро точно. Спросил, где вокзал, дошел, смотрю — люди как-то шарахаются. Оказалось, что до Себежа опять нужно ехать два часа. Но уже из другого города. Что за бардак! Опять автобус шел утром, и все повторилось сначала — неизвестный город, вокзал, я еще подумал: "Слава богу! Хоть денег больше нет!"

Доехал бесплатно до Себежа на старинном рейсовом автобусе, и осталось три часа до очередного минского, и нужно найти денег — как-то доехать. Гляжу: батюшка в рясе топором строит церковь: "Гэть! Гэть!" Один. Посреди города. Я подошел со всей своей рожей, с бодунища, и говорю: "Батюшка, у меня такое дело, ты ж пойми, ограбили меня. Дай денег на билет". А он: "Видишь — я тут один церковь строю, откуда бабки, есть только топор и бревна". Я поверил, но нужно было как-то привести себя в порядок. И я пошел в ментуру. По-настоящему. А чего париться долго? Надо пойти сразу. Там такие менты сидят и чего-то ждут. Меня ждут. Я с этой рожей прихожу и говорю: "Так и так. Меня ограбили, денег на билет нет. Одолжите денег". — "Кто такой? Руки! Паспорт!" Не дают денег менты. И я от них ушел опять на вокзал. Сижу, уже никуда не хожу. Лучше, думаю, сидеть и не рыпаться, как-то, думаю, в этом городе у меня не клеится. В конце концов договорился с шоферюгами — дал им паспорт в залог, и меня довезли почти до самого дома. Дома была жена Жени Колмыкова, Катя, она меня увидела, и первое, что сказала: "Ой! Надо же тебя сфотографировать, пока ты такой красивый!" И так меня фотоаппаратом — щелк!

После этого Карл возвращается в Ригу, выходит на пляж Рижского взморья, бухается на колени и начинает выбивать сумасшедший ритм ладонями прямо по Земле. Земной шар — огромный круглый барабан, тонкая песчаная мембрана, натянутая на сердце-ядро, никто и никогда не видел, что там у нее на самом деле внутри. Управившись, Карл подымается с абсолютно счастливым лицом: "Я играл на Земле..." Отряхивает песок с ладоней, уезжает в Москву. На хрена тебе, дружище, такой выбор: мрамор, это метро, мыкать локтями обратные города. Перед самым отъездом он сочиняет песню:

Твой надтреснутый голос
Я услышал на улицах Праги,
И случился пожар,
Как однажды случился в Рейхстаге.
Я двинулся в стаи прохожих,
Людей, растоптавших твой след,
Я решил помешать уничтожить
Промелькнувший в толпе силуэт.

Твой надтреснутый голос.

Дальше фантик разворачивается вполне предсказуемо: целлофанированная коробочка альбома на "Снегирях", ворох благожелательных рецензий, "Эхо Москвы", ТВЦ, www.hlamkin.com, трам-пам-пам и прочие верные конфеты. Девчонки в кудряшках берут автографы на бумажках. Наш рижский приятель Никласс называл это кондитерский вальс для чайной ложечки с подстаканником. Но вот же и опять — стиснув зубы, его любят, восхищаются песнями, дают на пиво-водку, записывают в потаенные уголки сердца. Авантюра, бардак.