Задавшись целью лишить меня свободы, следственные и судебные органы состряпали дело быстро и неумело. Предъявленное мне обвинение нелепо и бездоказательно, а предварительное и судебное следствие изобиловали нарушениями УП законодательства. Только такое ведение дела позволяет судебно-следственным органам осудить невинного человека. Прежде чем высказаться по существу предъявленного мне обвинения, я остановлюсь на процессуальных нарушениях, которые позволили кое-как довести дело до судейского решения.

Процессуальные нарушения начались с первого дня возбуждения против меня дела. 13 июня 1980 года после обыска у меня дома мне не была вручена копия протокола обыска. На мои неоднократные устные и письменные заявления следователь Прокофьев и нач. следственного отдела прокуратуры ЯАССР Колмогоров отделывались нелепой отговоркой, что эта копия хранится в моем личном деле в райотделе милиции. Между тем статья 177 УПК РСФСР гласит об обязанности вручения копии протокола обыска. Никаких расширительных толкований эта статья не допускает. Мне все равно, сколько копий протокола будет храниться в РОВД, прокуратуре, КГБ или любом другом заведении. Мне важно, чтобы одна копия была у меня, и УП закон на моей стороне. Я говорил об этом следователю Прокофьеву еще в конце обыска 13 июня, но он сказал, что за это "маленькое" нарушение закона ему ничего не будет, а меня так или иначе осудят. На первый взгляд непонятно, почему бы следователю не выполнить требования закона и не оставить копию? Объяснение этому дал в аналогичной ситуации зам. прокурора ЯАССР Демин во время обыска у меня 29 января этого года. Он заявил тогда, что не хочет, чтобы копия протокола обыска попала за границу. Поскольку в протоколе не было государственной тайны, то остается только предположить, что протокол содержал сведения, порочащие советский строй, и прокурор, автор этого документа, препятствовал его распространению. И это действительно так! Кто может опорочить этот строй больше, чем его создатели и защитники? За 4 обыска - 29/01, 15/02 и 13/06 - у меня было изъято в общей сложности 180 наименований. Среди них - стихи Пастернака, Ахматовой, Булгакова, памятка к пользованию мед. аптечкой для ссыльных, истории болезни некоторых политических, личная переписка, служебные документы, заявления в советские инстанции (например, кассационная жалоба А.Гинзбурга) и много других вещей, которые невозможно вменить в вину, но которые вызывают лютую злобу правоохранительных органов. Конечно, те, кто проводил обыск, понимали и понимают, что они нарушают статью 171 УПК РСФСР, гласящую: "При производстве выемки и обыска следователь должен строго ограничиваться изъятием предметов и документов, могущих дать отношение к делу". Но идеологическое усердие правоохранительных органов настолько велико, что они не в силах удержаться от преступного соблазна. Вот им и остается только заметать следы, нарушая законы. Совсем замечательно заявил прокурор Оймяконского района Поздняков на обыске 12/02: "Мы вам не оставим сейчас копию протокола, потому что в прошлый раз не оставили".

И в этот, и в другие обыски работники прокуратуры в нарушение ст. 176 УПК РСФСР не описывали многие материалы по отдельности, а складывали их в пакеты и забирали. Многие документы не были помечены начальными и конечными фразами. В нарушение ст. 141 УПК РСФСР во время обыска 29 января и 15 февраля моей жене и мне не была предоставлена возможность сделать замечания к протоколам обысков, а в протоколы было записано, что никаких замечаний от нас не поступало. Мне также не была предоставлена возможность сделать замечания к протоколу допроса 29/01. Вообще эти обыски больше были похожи на грабежи. Понятые принимали участие в обысках наравне со следователями, зам. прокурора Якутии Демин был в нетрезвом состоянии, а прокурор Поздняков в ответ на замечание моей жены, что это не обыск, а грабеж, согласился, что грабители встречаются и в наше время. Осталось только добавить, что они носят прокурорскую форму и поддерживают обвинение в суде.

На обыске 13/06 были изъяты партбилет Л.И.Островского и профсоюзный билет Н.А.Островской. Надо сказать, что я и не мечтал дожить до того дня, когда на обысках будут забирать партийные билеты коммунистов. Трудно сказать, каким образом партийный и профсоюзный билеты могут опорочить советскую власть, и поэтому какое отношение они имеют к делу? В качестве вещественных доказательств они не фигурируют. По-видимому, все дело в том, что, осознав неуместность своего пребывания в компартии и профсоюзе, Островские подарили мне свои билеты с дарственными надписями, а ретивый следователь увидел в этом акте нечто кощунственное. То, что надзор за партийной и профсоюзной дисциплиной не входит в функции прокуратуры, не смутило следователя, ибо прежде всего он стоит на страже коммунистической идеологии и, если можно применить это слово, - морали, а затем уже на страже закона. Впрочем, хотя я и лишился многих очень ценных для меня подарков, мне грех роптать на судьбу и прокуратуру. Последние годы стало привычным, что у диссидентов забирают на обысках не только литературу, но и личные сбережения, фотоаппараты, магнитофоны, одежду, консервы и даже мохер и бастурму.

29/01 у меня на работе был произведен обыск безо всякого постановления и санкции. Протокол обыска (л.д.12) не оформлен. На обыске были изъяты составленные мной акты о нарушении норм охраны труда на производстве. Все тот же прокурор Демин заявил, что я составляю эти акты в антисоветских целях и переправляю их за границу. Между тем надзор за соблюдением норм производственной санитарии и охраной труда являлся моей должностной обязанностью - обязанностью зав. фельдшерско-акушерским пунктом цеха. Но уж так велик страх перед гласностью, что даже за добросовестное исполнение служебных обязанностей можно получить обвинение в антисоветской настроенности.

Начав нарушать закон с первого следственного действия, с обыска 13 июня, следователь Прокофьев продолжал нарушать его до самого конца, до окончания предварительного следствия.

Через несколько дней после моего ареста следователь Прокофьев задержал как подозреваемого Дмитриева Е.Ф. Угрожая ему возбуждением против него уголовного дела, он потребовал от Дмитриева уличающих меня показаний. Дмитриев должен был показать, что взял у меня фотокопии книги об истории революции 1917 года, и этими показаниями купить себе свободу. Циничный торг (следователь так и говорит: поторгуемся) состоялся в моем присутствии 18 июня в РОВД. В результате Дмитриев получил свободу, а следователь - нужные ему свидетельские показания. Принуждая свидетеля к даче показаний, следователь совершил преступление и за свои действия должен нести уголовную ответственность по ст. 179 УК РСФСР.

14 июля мною было отправлено заявление следователю, в котором я извещал его о том, что мою защиту будет осуществлять британский адвокат Блом-Купер, и просил допустить его к делу. Ответ на свое заявление я так и не получил, что является нарушением ст. 219 УПК РСФСР и ст. 21 Положения о прокурорском надзоре в СССР. Эти мои заявления в прокуратуру и Верховный суд в нарушение ст. 36 Положения о прокурорском надзоре в СССР отправлялись позже, чем в установленный законом суточный срок или вообще не отправлялись.

В ходе предварительного следствия неоднократно нарушались ст. 184, 185, 189 УПК РСФСР. В предъявленном мне постановлении о назначении почерковедческой экспертизы не были указаны фамилия эксперта или учреждение, вопросы эксперту и материалы, переданные на экспертизу. Это лишило меня возможности заявить отвод эксперту, хотя основания для этого имелись. Не были составлены протоколы об ознакомлении меня с постановлениями о назначении литературоведческих и криминалистических экспертиз и предоставленными мне в связи с этим правами. С постановлением о назначении криминалистической экспертизы по изъятой у меня машинке "Erika" я вообще не был ознакомлен. Подобные нарушения были допущены и при назначении других других экспертиз. Все эти нарушения были настолько очевидны, что начальник следственного отдела ЯАССР Колмогоров в своем ответе на мое заявление об отводе следователя был вынужден признать, что следователь действительно нарушал УП законодательство, в частности ст. 189 УПК РСФСР (л.д.196). Но, конечно, для отвода этого оказалось "недостаточно". И уже вполне успокоенный следователь при моем знакомстве с делом самовольно вносил исправления в протокол допроса эксперта Гусева (л.д.120).

Многие следственные действия были проведены во время предварительного расследования с нарушениями законности. Так, в нарушение ст. 141 УПК РСФСР:

не проставлено время окончания допроса в протоколе допроса меня 29/01 1980 года (л.д.19-20);

не указаны часы допроса в протоколах допроса меня 13 июня 1980 года (л.д.123);

не указаны часы допроса в протоколах допроса моей жены Хромовой А.М. (л.д.132), в протоколах допроса свидетеля Швецова (л.д.140), подозреваемого Дмитриева (л.д.153, 156 и 157), в протоколах допросов свидетелей Дорофеевой Р.С. (л.д.162), Дорофеевой О.В. (л.д.165), Климюка (л.д.167), Чалдина (л.д.169), Белопольского (л.д.177), Бобрик (л.д.179), Фалендрыша (л.д.181), Брюхановой (л.д.183), Рогалевой (л.д.185), Рогалевой Н.И. (л.д.189), Антишиной (л.д.187);

в протоколе допроса Дмитриева 14/06 указано, что допрос проводился в "служебном помещении" Оймяконского р-на (л.д.153). В Оймяконском р-не много помещений. Не потому ли следователь не указал, какое именно помещение, что постеснялся назвать райотдел КГБ?

В протоколах обысков 29/01 дома и на работе не указано время окончания обысков; анкетная часть протокола обыска по месту работы (л.д.12) вообще наполовину незаполнена, протокол никем не подписан, а некоторые изъятые материалы в протокол не внесены.

Таким образом, только статья 141 УПК РСФСР в ходе предварительного следствия была нарушена по меньшей мере 22 раза!

Некоторые материалы дела фальсифицированы, выдуманы следователем или другими работниками прокуратуры и органов внутренних дел. Так, в протоколе допроса обвиняемого (л.д.131) записано, что я отказываюсь признать себя виновным. На самом деле я отказался отвечать на этот вопрос, как, впрочем, и на все другие. Дальше в этом протоколе написаны какие-то вопросы, которых я вообще не слышал, и якобы мои ответы, которых я на самом деле на давал. В протоколе об объявлении мне постановления о назначении криминалистической экспертизы (л.д.143-148) приведены якобы мои слова об отводе экспертиз. На самом деле я отвода не заявлял, потому что постановление о назначении мне экспертизы мне никто не показывал. Точно так же следователь занялся сочинительством в протоколе об объявлении мне постановления о назначении второй литературоведческой экспертизы (л.д.149-152).

В протоколе обыска 29/01 (л.д.6-11) указано, что среди прочих вещей и документов у меня были изъяты "ИВ Рабочей комиссии по использованию психиатрии в политических целях №№ 47, 48, 49, 50". Следует заметить, что, во-первых, РК в отличие от советской власти не использует психиатрию в политических целях, а расследует случаи такого использования, а во-вторых, до № 47 по 50 дело еще не дошло.

Представляет некоторый интерес и справка информационного центра МВД СССР (л.д.114), в которой утверждается, что в 1978 году я был приговорен к 5 годам лишения свободы, в то время как на самом деле я был приговорен к ссылке.

Арест, наложенный следствием на почтово-телеграфную корреспонденцию мою и моей жены не принес следствию желаемых результатов. Все, что было изъято и внесено в протокол осмотра и выемки в отделении связи, было возвращено моей жене. Но интересно другое - моей жене было возвращено на 8 почтовых отправлений больше, чем было официально изъято! Это легко установить, сравнив протоколы осмотра и выемки (л.д.70-72) с распиской моей жены (л.д.73). Следовательно, наша корреспонденция изымалась и несанкционированным путем и только по ошибке следователя какая-то ее часть была выдана нам. Замечу, кстати, что нарушение тайны переписки образует состав преступления, предусмотренного ст. 135 УК РСФСР. В материалах дела имеется заключение почерковедческой экспертизы, выполненной в в/ч № 1414. Эксперт дает заключение о том, что рукописный экземпляр "Обращения к конгрессу США" (в деле имеется ксерокопия (л.д.32)) сделан Т.Осиповой. Однако эта экспертиза выполнена с нарушением закона, т.к. в ст. 191 УПК РСФСР в экспертном заключении не указано образование, специальность, ученая степень и занимаемая должность эксперта, когда и на каком основании проведена экспертиза. Что это за таинственная в/ч и специалист Горшенин? Если КГБ бережет свои никому не нужные тайны, то пусть так и остается тайной полицией и не лезет со своими материалами в суд! В деле в качестве вещественного доказательства фигурируют 3 моих письма М.Джамилеву, однако почему-то нет ни протокола обыска, на котором эти письма были изъяты, ни постановления об обыске. Если эти материалы выделены в отдельное производство и против Джамилева возбуждено уголовное дело, то это должно быть указано в справке по моему делу.

Подобных процессуальных нарушений можно было бы привести еще много, но я не желаю утомлять внимание нескольких моих близких и знакомых, сидящих в этом зале. Более подробно я изложу в кассационной или надзорной жалобе.

А сейчас я остановлюсь на той статье, нарушение которой стоит в самом основании процесса. Я имею в виду ст. 20 УПК РСФСР, статью, обязывающую следственные органы к всестороннему, полному и объективному исследованию обстоятельств дела.

Советское уголовное право считает, что эта статья является гарантом обеспечения прав обвиняемого и подсудимого, поскольку на следственные органы возлагается бремя сбора не только обвинительных, но и защитительных материалов. В действительности же это приводит к односторонности и тенденциозности следствия, фактически к отсутствию состязательности процесса, в чем легко убедиться на моем примере.

В деле нет ни одного документа, который бы с точки зрения следствия оправдывал меня или служил в пользу защиты от предъявленных обвинений. Я, честно говоря, и не нуждаюсь в таких документах, однако моя личная точка зрения не избавляет следователя от необходимости соблюдать закон. Более того, я утверждаю, что следователь и не стремился к соблюдению статьи 20, и прежде всего это доказывается многочисленными процессуальными нарушениями и фальсификациями, о которых я уже говорил.

Чтобы не дать мне самому собрать доказательства защиты, я был подвергнут аресту и тюремному заключению. Мои ходатайства немотивированно отклонялись. Мои заявления из тюрьмы отправлялись с запозданием или вовсе не отправлялись. Даже для того, чтобы получить во временное пользование УК и УПК, мне пришлось держать голодовку, и я получил эти кодексы на 20 минут, а для подготовки к процессу этого явно недостаточно. Я был лишен переписки и поставлен в такие условия, когда больше приходится думать о здоровье и жизни, чем о своем деле. На камерных обысках у меня изымались мои бумаги; на одном из обысков у меня изъяли даже выписку из "Мертвых душ", посчитали ее антисоветской крамолой и не вернули! Если Н.В.Гоголь попал в разряд антисоветчиков, то я совершенно счастлив пребывать в такой компании. Представляю сожаление оперативников, которые уже не могут привлечь Гоголя к ответственности по ст. 70 или 1901 УК РСФР.

В цивилизованных правовых государствах защитник допускается к делу с самой начальной стадии уголовного процесса. У нас же в обычных случаях - только с момента окончания предварительного следствия. Однако я был лишен даже этого куцего права на защиту. Еще за два месяца до окончания следствия я уведомил следователя, что мою защиту осуществляет британский адвокат Луис Блом-Купер, и просил следователя сообщить моему адвокату об окончании следствия, чтобы он мог осуществить мою защиту в соответствии с советскими законами. Следователь не нашел законных оснований для отказа мне в моем выборе защитника и поэтому на моем заявлении просто написал "отказать" и устно уведомил меня, что мое заявление поступило в так называемое "наблюдательное производство". Так я и не получил вразумительного ответа на свое заявление. В результате всего этого я остался без адвоката, который бы защищал меня, а не поддерживал следователя, не поддакивал следователю. А от адвоката, который был предложен и солидарен с обвинением, я, естественно, отказался. Позже я хотел пригласить советских адвокатов - Шальмана и Резникову, но председатель московской городской коллегии адвокатов Апраксин не допустил их к моему делу.

Обвинительный уклон следствия, его тенденциозность и необъективность выразились не только в сборе и оценке доказательств, но и в личном отношении следователя ко мне и моему делу.

Вопрос о моей виновности был предрешен следователем. В постановлении о продлении срока следствия и содержания под стражей (л.д.126) следователь Прокофьев пишет: "Вина Подрабинека доказана заключениями экспертов, показаниями свидетелей..." Зачем же, спрашивается, нужен суд, если вина и без того уже доказана? Таким образом, следователь берет на себя несвойственные ему функции суда, решая вопрос о доказанности обвинения. Как видно, в моем деле следствие пошло даже на отступление от принципа презумпции невиновности, который считается одним из основополагающих принципов советского уголовного права.

Предрешив вопрос о моей виновности, следователь Прокофьев не раз заявлял мне, что допущенные им нарушения УПК не помешают вынести мне обвинительный приговор, что на эти нарушения никто не станет обращать внимание. Уверенный в своей безнаказанности, Прокофьев хамил, матерился на допросах, вел себя совершенно непристойно. Это его поведение и было первой причиной, по которой я отказался давать показания, и я изложил это в заявлении об отводе. Я требовал заменить следователя, но прокуратура "не нашла для этого достаточных оснований"! И, конечно, следователь Прокофьев "забыл" изложить в обвинительном заключении причины моего отказа от дачи показаний.

Нарушение УП законодательства не кончилось вместе с окончанием предварительного следствия. В нарушение ст. 217 УПК РСФСР я не был своевременно уведомлен о направлении моего дела в суд.

В нарушение ст. 239 УПК РСФСР судебное слушание было назначено через 18 дней после распорядительного заседания, в то время как по закону оно может быть назначено не позже чем через 14 дней.

Предварительное расследование было закончено 15/09-1980, в то время как санкция прокурора кончилась 13/09. Санкция на содержание под стражей также истекла 13/09, и по меньшей мере 2 дня я содержался в тюрьме противозаконно. Нарушения УП норм продолжались и в судебном заседании. Мне не было предоставлено право на защиту. Ходатайства о вызове свидетелей не были удовлетворены. 21 октября из-за неявки (формально) суд перенесен на 2,5 месяца. Что изменилось? Если суд их не выслушает, то следует признать, что суд обеспечивает явку свидетелей обвинения и отделывается от свидетелей защиты. Так, из показаний свидетельницы Хромовой, свидетель М.Джамилев был под конвоем отправлен в Энрянку. Что касается Белопольского, то его вообще не вызвали, ссылаясь на то, что он в Ленинграде. Или же откладывание суда из-за неявки свидетелей - это только повод, а причина в чем-то другом, точнее, в том, что меня не хотели судить перед началом Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, происходящего в Мадриде. Определение об отводе судей выносилось в зале суда при совещании на месте. Не спросили мнение подсудимого о порядке исследования доказательств, и этот порядок был нарушен - свидетельница Хромова была допрошена последней. Прокурор в обвинительной речи сказал: "Нет даже смысла доказывать, что утверждения Подрабинека заведомо ложны - это и так ясно!"

Только во время предварительного следствия процессуальные законы нарушались по меньшей мере 76 раз, а за весь процесс - по меньшей мере 110 раз. При этом были нарушены 53 ст. УК, УПК и Положения о прокурорском надзоре в СССР. И это минимальные цифры, т.к. подробно проанализировать ход судебного процесса я еще не имел возможности. Совершенно ясно, что только ценой таких процессуальных нарушений власти могут вести это судебное дело.

Предъявленное мне обвинение содержит 3 эпизода. Это обвинение несостоятельно как по существу, так и формально, по юридическим признакам. Начну с юридической несостоятельности обвинения.

По первому эпизоду я обвиняюсь в том, что "в июне 1979 года изготовил и распространил письмо "Обращение к конгрессу США", содержащее ложные измышления в адрес советского строя, утверждая, что Советский Союз склонен к агрессии против других государств, нарушает международные соглашения, а ратификация договора об ОСВ-2 будет способствовать войне". Такова формулировка обвинения по первому эпизоду. Прежде всего я обвиняюсь в распространении "ложных измышлений", а такое действие не соответствует диспозиции ст. 1901. Статья 1901 предусматривает ответственность только за распространение "заведомо ложных измышлений", подчеркиваю - заведомо. А в предъявленном мне обвинении даже понятия "заведомости" (уж не говоря о доказательствах) не содержится. Уже одного этого достаточно, чтобы дело было прекращено. Это первое.

Второе. В деле отсутствуют какие-либо доказательства того, что в этом "Обращении" содержатся ложные измышления. Утверждения есть, а доказательств нет. Да, в "Обращении" действительно говорится, что СССР нарушает международные соглашения, что ратификация договора об ОСВ-2 может приблизить сверхдержавы к войне, что СССР склонен к агрессии против других государств. Но кто докажет, что это не так? Где эти доказательства? В материалах дела таких доказательств нет, а ведь прежде всего не я должен доказывать свою правоту, а обвинение должно доказать ложность моих утверждений, ибо бремя доказывания лежит на обвинении. Да и как, к примеру, можно доказать ложность или правильность утверждения о том, что ратификация ОСВ-2 приблизит войну? Разве могут быть какие-нибудь доказательства? Это покажет будущее, если будет кому смотреть. А пока нет доказательств, это просто мнение, основанное на знании, логике, опыте или интуиции. Понятия ложности неприменимы к утверждению о возможных последствиях договора ОСВ-2. Только время покажет, кто был прав.

А вот в отношении утверждения о том, что СССР склонен к агрессии и нарушает международные соглашения (как и внутренние законы) применима система доказательств, ибо это утверждение касается не того, что будет, а того, что есть и было. В "Обращении" такие доказательства приводятся, а вот в обвинительном заключении, в материалах дела таких доказательств нет. Не прозвучали они и сегодня в судебном заседании. Может быть, и по небрежности, а скорее всего - из-за отсутствия таких документов. Их даже и выдумать трудно!

Кому-то, может быть, и кажется очевидным, что СССР - страна миролюбивая и правовая, но мне представляется очевидным обратное, и поскольку здесь идет судебное заседание, то обвинение должно предъявлять доказательства, а не свои уверения в совершеннейшем к сов. власти почтении. Отсутствие доказательств ложности тоже является достаточным основанием для прекращения дела.

Третье. Я обвиняюсь в изготовлении и распространении "Обращения", но доказательств распространения в деле нет. Есть только один рукописный вариант, и это все, чем располагают следствие и суд.

(Кстати говоря, в деле - ксерокопия оригинала, и уже если за это "Обращение" судят меня и Осипову, то и тот работник следственных органов, который сделал ксерокопию, тоже должен быть привлечен к ответственности по ст. 1901. Ведь нет такого положения, по которому следственным работникам разрешалось бы преступать закон даже в служебных интересах! А в отличие от меня, именно они и считают, что распространением этого "Обращения" нарушен закон!)

Итак, доказательств распространения мною "Обращения" нет, и, что гораздо хуже, мне и самому неизвестно, получило ли оно распространение. Мне бы хотелось, чтобы получило, но, опять же, это только мое личное желание, и его недостаточно для утверждения, что я распространил это "Обращение".

По второму эпизоду я обвиняюсь в том, что "в 1979-1980 годах продолжал работу над произведением "Карательная медицина" и осуществлял переписку, содержащую ложные измышления о помещении психически полноценных людей в психиатрические больницы".

Чисто юридически причин для исключения этого эпизода из обвинения еще больше, чем по первому эпизоду.

Первое. В обвинении не указано, что работа над "Карательной медициной" есть преступление. То, что говорилось здесь и в суде об антисоветском характере книги, и то, что имелось об этом же в обвинительном заключении, выходит за рамки предъявленного обвинения и не может являться предметом судебного разбирательства.

Второе. Мне инкриминируется осуществление переписки, содержащей ложные измышления. Как и в первом эпизоде, такая переписка не образует состава преступления, поскольку эти "измышления" не характеризуются обвинением как заведомо ложные. Значит, нет и состава преступления.

Третье. Ни в деле, ни в обвинительном заключении, ни в судебном заседании даже не приводилось никаких доказательств того, что переписку о помещении здоровых лиц в психбольницы я осуществлял в целях дальнейшей работы над книгой, как это утверждается в обвинительном заключении.

Четвертое. В обвинительном заключении и в речи гособвинителя моя редакторская работа над нью-йоркским изданием "Карательной медицины" квалифицируется как преступление. В качестве главных доказательств фигурируют литературоведческая экспертиза и ссылка на то, что я уже был осужден ранее за "Карательную медицину". Оба эти доказательства нелепы и ничего не доказывают.

То, что я ранее был осужден за написание книги, не избавляет суд от необходимости непосредственно проверять в суде доказательства, даже если работа над этой книгой мне инкриминируется повторно. Проведенная литературоведческая экспертиза не доказывает преступления. На разрешение экспертизы следствием был поставлен следующий вопрос: "Усиливают ли внесенные исправления осужденную судом идейную направленность произведения "Карательная медицина" или наоборот?" Но какое отношение имеет "идейная направленность" к ст. 1901? Ни ст. 1901, ни любая другая не предусматривают ответственности за "идейную направленность"! Так что независимо от ответа эксперта заключение экспертизы просто не имеет отношения к делу, как и вопрос, поставленный перед экспертом. Эксперт В.Гусев - зам. редактора газеты "Соц. Якутия" - получил от следователя список из 23 моих замечаний и дополнений к русскому изданию "Карательной медицины". Но даже несмотря на всю свою лояльность (ведь "Соц. Якутия" - орган обкома партии, и положение обязывает!), дал следующий ответ: "Из 23 замечаний - 4 замечания усиливают "нехорошую" идейную направленность, 6 - нет, а от оценки 13 остальных эксперт увильнул, не дав никакого ответа". Следователь Прокофьев, оценивая результат экспертизы, взял в одну руку 4 положительных ответа и свою партийную совесть, а в другую - 19 отрицательных и справедливость. Партийная рука перевесила, и в обвинительном заключении появилась соответствующая запись. Впрочем, эта маленькая недобросовестность не так уж важна, ибо вся эта экспертиза не имеет никакого отношения к делу.

Пятое. В материалах дела и в суде не приводилось доказательств того, что мои утверждения о помещении здоровых людей в психбольницы являются ложными. Обвинение не утруждает себя поисками таких документов, ограничиваясь простым утверждением о ложности. Суд тоже не делал попытки добыть такие доказательства. А ведь без таких доказательств обвинение не может считаться доказанным.

По третьему эпизоду я обвиняюсь в том, что "в мае 1980 года распространил фотокопии с текстом, содержащим антисоветские и клеветнические измышления об истории соцреволюции в России". Как и в двух предыдущих эпизодах, в этом не содержится даже упоминания о том, что я распространил заведомо для себя "ложные измышления". Следовательно, в таком действии нет состава преступления.

Итак, резюмируя, можно сказать, что возбужденное против меня дело должно быть прекращено по меньшей мере из-за двух причин:

• действия, в которых я обвиняюсь, не образуют состава преступления по ст. 1901 УК РСФСР;
• в деле нет ни одного доказательства ложности распространяемой мною информации.

Интересно, что при полном отсутствии доказательств моей вины в деле из 198 листов имеется 95 документов. Будучи неспособным собрать какие-либо уличающие меня доказательства, следствие заполнило дело материалами, не имеющими никакого отношения к выдвинутому против меня обвинению. Например, л.д.37-42 - радиоперехват передач станции "Свобода". В передачах идет речь в основном о деятельности Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях и о неудачных попытках КГБ Оймяконского р-на запугать жительницу Усть-Неры - нашу добрую знакомую Н.Островскую. Это действительно хорошие передачи, но никакого отношения к предъявленному обвинению они не имеют.

Допросы Швецова и Дорофеевой Р.С.

Швецов показывает, что получил посмотреть от Дмитриева фотокопии. Ну и что? При чем здесь я и этот суд? Какая разница, от кого Швецов получил эти фотокопии, если не от меня? Зачем суду понадобились эти показания? По-видимому, только затем, что Швецов, узнав, что меня арестовали, стащил у Дмитриева эти фотокопии и побежал "сдаваться". Он всячески оправдывался сам и попутно оговаривал меня и Дмитриева. Правда, у него не было никаких фактов против меня, но ведь следствие собирает не только факты, но и сплетни. Это создает, так сказать, общий тон. Мы были знакомы со Швецовым весьма поверхностно. Дома он был у меня всего один раз, незадолго до моего ареста. На следствии уверял, что Дмитриев "затащил" его ко мне, сам он идти не хотел. Странное утверждение. Швецов не производит впечатления олигофрена, легко поддающегося чужой воле.

Р.С.Дорофеева тоже внесла свою толику сплетен, конечно, также не имеющих никакого отношения к обвинению. На допросе она, в частности, рассказывала: "Я считаю, что таких людей нужно изолировать, особенно от общения с молодежью, лишить их возможности вести враждебную пропаганду". И тут же, подтверждая свою лояльность, заявляет: "А вообще-то, рано или поздно я все равно бы пришла к вам", т.е. в органы. Но вы не сокрушайтесь, Раиса Степановна, стукачом стать никогда не поздно! Конечно, можно было бы картинно удивиться - как это человек приглашает в гости и изъясняется в дружелюбии, а потом дает такие показания? Но я уже не удивляюсь. Ситуация, в которую попали Швецов и Дорофеева, - необычная, тяжелая для них ситуация, и, к сожалению, не всякий человек находит из нее достойный выход, сохраняет свою порядочность. Тем больше чести тем, кто впервые оказался вовлеченным в политический процесс, но кого не удалось запугать. Я имею в виду Н.Островскую и Р.Белопольского. А что касается Дорофеевой и Швецова, то, я думаю, что они сами себя наказали достаточно тем, что в глазах своих друзей, соседей и сослуживцев будут выглядеть осведомителями КГБ.

Есть в материалах дела показания Чалдина - инспектора медвытрезвителя. Этого человека я вообще не знаю и никогда с ним не разговаривал. На допросах он характеризовал меня якобы со слов Островской. Остается загадкой, почему именно на него пал выбор. Чем руководствовались следователь и суд, собирая сплетни обо мне? С таким же успехом можно было собирать сплетни среди бичей или, например, секретарей парторганизаций. Я ни к тем, ни к другим не имею никакого отношения, как и к Чалдину.

Подобных материалов в деле много. Многим свидетелям задавали вопрос, слушаю ли я передачи западных радиостанций. Вот пример вопроса, совершенно не имеющего отношения к делу. Да, я слушал и по возможности буду слушать передачи западных радиостанций. Законом это не запрещено. И это еще ни о чем не говорит. Мой следователь тоже слушает "Голос Америки". А кто же сейчас его не слушает? В тщетной погоне за доказательствами следователь сказал, а суд повторил два новых слова в юриспруденции.

В обвинительном заключении написано: "...вина Подрабинека А.П. в изготовлении и распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, по предъявленным эпизодам обвинения полностью доказывается материалами уголовного дела. Так, при обысках на квартире у Подрабинека А.П. от 29/01, 15/02 и 13/06-80 г. были обнаружены материалы "самиздата", устав НТС и другие материалы, характеризующие Подрабинека как личность, склонную к совершению преступления, предусмотренного ст. 1901 УК РСФСР".

Таким образом, материалы, которые характеризуют меня "как личность, склонную к совершению преступления" в то же самое время являются и доказательством преступления! Кстати говоря, сам факт хранения "самиздата" или устава НТС не образует состава преступления по статье 1901. Что касается того, как характеризует меня хранение этих материалов, то это вопрос весьма спорный. У меня дома действительно хранился устав НТС, однако это вовсе еще не означает, что я разделяю все взгляды НТС и стою на одной с ними платформе. Да будет это сказано не в обиду НТС, я не хочу сравнивать, но у меня дома хранился и устав КПСС, однако ведь никому не придет в голову считать меня коммунистом!

На следующей странице обвинительного заключения приводятся еще более потрясающие доказательства моей виновности: "При допросе свидетель М.Джамилев от ответов по существу отказался, что также является косвенным подтверждением вины Подрабинека А.П.". Надо думать, что если бы все свидетели отказались от дачи показаний, то моя вина считалась бы неоспоримо доказанной.

Вот таков уровень следствия! Впрочем, это не намного ниже того уровня, на котором проходят все политические процессы.

Если до сих пор я говорил о процессуальных нарушениях, о юридических неувязках и противоречиях этого дела, то теперь я скажу и о сущности дела. Как это часто бывает, причины не всегда совпадают с поводами. То, что предъявлено мне в обвинении, является лишь частью того, из-за чего меня сегодня судят, если это можно назвать судом. Я думаю, что самая существенная причина привлечения меня к суду - это продолжение моей деятельности в Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Об этом свидетельствует и то, что четверо из 5 членов комиссии находятся в тюрьме. Члены Рабочей комиссии за время ее существования подвергались самым разнообразным преследованиям - от запрета на профессию до лишения свободы, и сейчас власти предприняли против нас массированную атаку. К сожалению, коммунистические лидеры не понимают, что тюрьмами невозможно сломать решимость людей защищать свои гражданские права.

Другой причиной сегодняшнего суда является, конечно, "Обращение к конгрессу США". И хотя предотвратить распространение этого "Обращения" уже невозможно, власти решили отомстить за это вмешательство в сферу внешней политики. Следствие и суд потратили много усилий, чтобы доказать авторство этого документа, но не привели ни одного доказательства ложности содержащихся в нем утверждений. И я рад этому. Я понимаю их неспособность доказать это и рад тому, что они сами понимают это. Да и какие могут быть доказательства? Даже внесудебный спор с прокурором на эту тему быстро превратился бы в схоластический спор о понятиях, о терминах. Я называю ввод войск в Афганистан военной интервенцией, а гр. прокурор наверняка расценивает его как интернациональную братскую помощь. Я называю нарушение прав человека в СССР нарушением Хельсинкских соглашений, а прокурор - внутренним делом Советского Союза. Цель этого "Обращения" - вовсе не спор с носителями коммунистической идеологии. Я написал это "Обращение" потому, что в данном случае молчание было равносильно для меня соучастию. Никем не выбранное, никем не уполномоченное правительство заключает договор от имени 250-миллионного народа, договор, условия которого, по моему мнению, оно не намерено, да и не способно выполнить. Для меня это очевидно, но я не услышал в нашей стране ни одного голоса протеста. Я вовсе не знаток и не любитель внешней политики, но мне было бы потом стыдно, если бы я промолчал вместе со всеми.

Резюмируя "Обращение", обвинение приводит в качестве ложных обвинения в том, что "Советский Союз склонен к агрессии против других государств, нарушает международные соглашения, а ратификация договора ОСВ-2 будет способствовать войне". Я не буду повторять те аргументы, которые изложены мною в "Обращении к конгрессу США". Я не верю в искренность разглагольствований о мире и в искренность советской внешней политики, ибо каждый день вижу ложь во внутренней политике, во всех начинаниях коммунистической власти. Я каждый день вижу, слышу, читаю о борьбе за мир, но я знаю, что все это - лицемерие и грубая физическая или военная сила готова покарать всех несогласных - будь то свои граждане или иные государства.

В обвинении приводится как ложное утверждение о том, что Советский Союз нарушает международные соглашения. Это утверждение легче подвергается проверке. К сожалению, я не специалист по международному праву и по истории дипломатии. Но для того чтобы утверждать, что СССР нарушает международные соглашения, когда ему это выгодно (а в "Обращении" сказано именно так), мне достаточно того, что я знаю. Советский Союз систематически нарушает Всеобщую декларацию прав человека, Пакт о гражданских и политических правах, Конвенцию о запрещении использования принудительного труда, Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и много других соглашений, конвенций и договоров. Не вижу необходимости иллюстрировать это сейчас примерами. Я и без того защищаюсь от голословных обвинений, а мог бы этого и не делать.

И все же о нарушении положений третьей части Заключительного акта Совещания в Хельсинки сегодня невозможно не упомянуть, ибо примером тому - сегодняшний судебный процесс. Это прекрасно сознают и организаторы процесса. Неслучайно судебное заседание было дважды перенесено без достаточных оснований. 21 октября оставалось 3 дня до встречи в Мадриде, 3 декабря совещание в Мадриде уже шло. Сейчас же - самое удобное время: в Мадриде перерыв. Это не мои собственные домыслы. О причинах задержки суда мне было сообщено конфиденциально.

О том, будет способствовать договор ОСВ-2 войне или не будет, я уже говорил. Проверить это невозможно, это покажет время. Если договор вступит в силу, то я буду счастлив ошибиться. Я вовсе не претендую на роль провидца; просто я очень не хочу войны, чтобы убаюкиваться лозунгами о мире. Я лично вижу залог мира не в иллюзорных договорах, а в военном превосходстве демократии над тоталитаризмом. Таково мое мнение о войне и мире. Это моя личная точка зрения. Я ее никому не навязываю и даже не пропагандирую. Но за то, что я посмел ее открыто высказать, меня сегодня судят. То, что мои слова вызывают злобу и репрессии со стороны властей, лишний раз подтверждает мою правоту. Не умея возразить словом, они применяют силу - это обычная реакция примитивной диктатуры.

Два других эпизода обвинения безусловно не являются причинами привлечения меня к суду. Они были взяты, так сказать, для полноты картины и еще потому, что с точки зрения следствия они почти не нуждались в доказательствах. Таких эпизодов можно набрать по десятку с каждого обыска, а у меня их только за последние полгода было 4.

"В 1979-1980 годах Подрабинек продолжал работу над произведением "Карательная медицина" и осуществлял переписку, содержащую ложные измышления о помещении психически полноценных людей в психиатрические больницы".

Да, поскольку книга должна была переиздаваться на английском языке, я сделал дополнения и замечания к ее изданию на русском языке. Считаю это совершенно естественным. Ни доказательств, ни даже утверждений о том, что мои замечания и дополнения являются "ложными измышлениями", в деле нет. Об этом даже и не говорится. Получается, что меня судят за книгу во второй раз! Такое возможно только в стране с социалистической законностью. По этому поводу была проведена литературоведческая экспертиза. Я уже говорил о ней. Правильно было бы назвать ее идеологической экспертизой, т.к. перед экспертом был поставлен вопрос чисто идеологического характера. Провел экспертизу В.М.Гусев - зам. редактора республиканской газеты "Соц. Якутия". Газета эта - орган обкома партии, и, следовательно, Гусев - лицо заинтересованное, идеологически необъективное. Я бы, например, предпочел, чтобы этот материал отдали на экспертизу в "Русскую мысль" или "Новое русское слово". А уж если бы следствие и суд хотели быть объективными, то экспертизу следовало бы поручить учреждению или организации, состоящим вне идеологии. Да и идеологическая направленность не может быть предметом судебного разбирательства. Но это все процессуальные нарушения. По существу же даже эксперт признал, что подавляющая часть моих замечаний (19 из 23) не усиливает идеологической направленности книги. А те 4, которые, с точки зрения эксперта, усиливают идеологическую направленность, вовсе не характеризуются ни экспертом, ни обвинением как ложные, тем более как заведомо ложные.

В своих "Выводах" эксперт пишет: "Указанные исправления (т.е. 4) нацелены на усиление осужденной судом идейной направленности произведения "Карательная медицина". Может быть, это и так, но какое все это имеет отношение к делу и статье, по которой я обвиняюсь? Что же делать, если правдивые замечания усиливают не понравившуюся суду идейную направленность книги? А ведь то, что они правдивые, никто не оспаривает.

Выводы Гусева по тем 4 замечаниям настолько смешны, нелепы и беспомощны, что я даже не буду тратить время на их опровержение, тем более что экспертиза не имеет никакого значения для дела. Вообще же эта экспертиза - прекрасный материал для воскресного фельетона, но, разумеется, не в "Соц. Якутии".

Вторая часть эпизода - "осуществление переписки, содержащей ложные измышления о помещении психически полноценных людей в психбольницы" - представляется мне совершенно нелепой. Следователь приложил к делу три моих письма М.Джемилеву и решил, что я уже в чем-то уличен. Да, я в личной переписке утверждал, что по политическим или антирелигиозным мотивам здоровых людей помещают в психбольницы. Следователь и прокурор считают почему-то, что это ложь. Но ведь нужны какие-нибудь доказательства? Или суд ответит мне, что и доказательств никаких не нужно, просто ложь - и все?! Обвинение даже не конкретизирует, в чем именно заключаются здесь "ложные измышления".

Вообще меня удивила эта часть обвинения. Мы привыкли к перлюстрации писем, к тайным обыскам, но обвинение, построенное на материалах личной переписки - это возрождение лихих 30-40-х годов. Это тревожный симптом.

И, наконец, последний эпизод обвинения. "В мае 1980 года распространил фотокопии с текстом, содержащим антисоветские и клеветнические измышления об истории социалистической революции в России".

Как и в предыдущих эпизодах, обвинение не утруждает себя не только поиском доказательств, но даже простым утверждением, что распространенные мной "измышления" были заведомо для меня ложными. Как доказательство ложности этой информации приводится заключение еще одной литературоведческой экспертизы, на сей раз выполненной доцентом кафедры истории КПСС Якутского Государственного университета Г.Г.Макаровым.

Перед экспертом был поставлен следующий вопрос: "Относятся ли листки к научному труду и соответствует ли истине содержание листков?" Вопрос задан явно не по адресу. Кто может быть в большем разладе с истиной, чем советские историки? Уже ясно одно то, что на роль объективного эксперта они не годятся. Тем более преподаватель такой скверной истории, как история КПСС! На поставленный вопрос эксперт ответил, что этот текст не является научным произведением, что автор - из лагеря ренегатов и антисоветчиков и что содержание не соответствует истории Октябрьской революции. Является ли этот текст научным трудом и кто автор - вопросы, не имеющие отношения к делу. Что касается ложности или истинности содержания, то эксперт не приводит никаких доводов в пользу своего мнения. Его утверждения голословны и не подкреплены никакими доказательствами. Он пишет, что автор произносит хулу на Октябрьскую революцию, "...идеализируется аграрная реформа Столыпина". "Невозможно, - пишет эксперт, - привести все слова и положения автора, который разным крючкотворством и клеветой пытался изобразить и убедить в том, что белое - это черное. Характерно, что свои антисоветские и антиленинские идеи и положения он выдумал, не приводит ни одного убедительного факта и источника, чтобы доказать свое кредо".

Однако эксперт также не приводит ни одного убедительного факта и источника в доказательство своего кредо! Он грешит тем, в чем обвиняет другого!

Спорить о том, что было 60 лет назад, можно до бесконечности или... до ареста. Ясно одно - к силе прибегают те, кто боится правды. Если бы сведения автора этого текста было легко опровергнуть, то не было бы нужды прибегать к карательным мерам... Но именно потому, что у нее все - от истории прошлого до планов на будущее - построено на лжи, у нас нет и свободы слова. Правдивое слово настолько сильная вещь, что соперничать с ним может только военно-карательная сила. И то - до поры до времени.

К сожалению, я не знаю автора этой книги. Поэтому я прошу того человека, который любезно подарил мне отрывок из нее, сообщить мне, кто автор, и при первой возможности прислать продолжение.

И я заявляю сейчас, что постараюсь прочитать эту книгу, и если кто-нибудь попросит ее у меня, я опять дам ее. Я не признаю государственной цензуры в литературе, я не признаю за каким-то чиновником право решать, что мне можно читать, а что нет, что мне можно давать другим, а что нельзя. И я оставляю за собой право, которое прямо не зафиксировано во внутренних советских законах, но содержится в ратифицированных Советским Союзом международных соглашениях и, что гораздо важнее, является неотъемлемым правом свободного человека. Я оставляю за собой право получать и распространять информацию любым способом - независимо от государственных границ. Я оставляю за собой право на свободу слова.

В последнем слове принято просить у суда вынести то или иное решение по делу. Скорее в силу этой традиции, чем в надежде на правосудное решение, я требую оправдательного приговора ввиду отсутствия в моих действиях состава преступления. Я, впрочем, не сомневаюсь, что мера наказания за несовершенное преступление давно уже определена мне - и не Верховным Судом Якутии, а другими, вышестоящими инстанциями. Но какой бы лагерный срок не был мне сейчас отмерен, у меня остается уверенность, что честные люди вынесут свой приговор по этому делу - оправдательный мне и обвинительный моим нынешним судьям.

написать в "Третью модернизацию"