Леонид Коныков

АХ, НО ВСЁ-ТАКИ...

рассказ

      Мне кажется, что однажды со мной это уже произошло: я встал 
на перила и оттолкнулся от балкона, стараясь отлететь так, чтоб 
не упасть на большие буквы "Гастроном", а потом я стал жить тихо 
и спокойно, понимая великую закономерность случайностей.
      Этот дурацкий козырек гастронома - он внизу, мне всегда 
казалось, что меня обязательно проткнут гудящие неоновые пики и я 
похромаю во мраке Грегором Замзой, с гниющим яблоком в спине. 
Брр!
      У меня всегда так.
      Но все получилось гораздо лучше - меня унесли настоящие 
ночные кони. Все было красиво; потом они проскакали еще раз. 
Третий будет последним - как в сказке.
      Я это говорю без эмоций; не так, как сказал однажды моей 
подружке: "Хочешь, я выпаду с шестого этажа".
      Понятно, что выпивши; потом мне было стыдно. Такие вещи не 
следует говорить никому, даже себе. Потом я прекратил читать свои 
стихи. А ведь было дело, читал на кухнях и на балконах, за 
самоварами и под столом, в купе и в тамбурах, у любимых 
памятников и в общественных туалетах, где при моче и хлорке 
особенно не рассчитаешься, но бывает, что так надо.
      Если надо, у меня в запасе всегда имеется парочка новых 
стихов, которые я еще никому не прочитал. Немногое из того, что у 
меня есть в запасе: два-три стиха в месяц. Не то, что было 
раньше: писалось и думалось целыми книгами.
      Что ж из того? Умножить на 12, равняется 22 или 36. Это же 
целая куча. Получается, что впереди у меня огромный запас. Такое 
же количество пустых бутылок, грязной посуды, спитого чая, 
кофейной гущи, а еще пепел и собачья шерсть Папы Карло, которая 
стелется ковром по полу.
      - А это тоже полезно, - ответил я своей подружке. - 
Например, связать носки. Кстати, вот ты мне и свяжешь.
      - Я тебе саван из нее свяжу, - ответила она.
      Она мне это ответила как нормальному человеку, у которого 
могут быть в запасе какие-то стихи, а может их и не быть - так 
что не в этом дело. Ей тоже было наплевать, что выражение в лице 
у нее было такое, как у человека, не имеющего в запасе никаких 
стихов. Она торжествовала потому, что она хороша и без этого 
дурацкого запаса, а при мне она только поганеет и чахнет. В нашем 
возрасте надо бы жить получше. Но мы не такие дураки, мы этого не 
допустим. На турнире жизни мы не будем терзать друг друга. Все 
равно мы когда-нибудь встретимся, и нам будет о чем поговорить...
      Нет, она вовсе не жестока, она только придумала себе это, и 
ей стало нравиться. Если б вы видели мою подружку: густые волосы 
цвета вороньего крыла /какое-то количество седых, так это уже моя 
работа/, фигура совершенно роскошная, она могла бы показаться 
чуть полноватой для современного эталона, но у нее бедра уже, чем 
у женщин ее комплекции, а главное, длинные ноги, а лицо красивое, 
как луна.
      Это не только мое восприятие, один мой знакомый, художник, 
написал ее портрет в обрамлении веток цветущей вишни. Он-то и 
сказал однажды: "С твоими делами, старичок, ты рано или поздно ее 
потеряешь. Смотри сам".
      Когда это уже произошло, я ей кое-что рассказал про этих 
самых лошадей. Совсем немного рассказал, и не на самом деле, а 
как будто... Как знакомый художника Барского Аркан Пчук рассказал 
моей подружке очень страшную историю, почему одичал и не впускает 
к себе людей Барский.
      Сначала Аркан Пчук давал подружке почитать стихотворения, 
красиво написанные стоячими буквами - пиками, мистические 
зарифмовки, как будто их составляла электронная машина, знающая 
такие слова, как "постижение", "дух", "создатель", "медиум" и 
"партнерша". Он просил читать это не как стихи, только 
воспринимать душой и никаких мнений не высказывать, потому что он 
этого не показывает никому, ни друзьям, ни жене, и может 
поделиться такой информацией лишь с партнером по духу, с 
единственным человеком, который есть дух, а не самец или самка.
      Моя подружка иногда умеет посмотреть на себя критически, 
даже насчет своей красоты сомневается, когда не может достать 
крема для снятия волос или после посиделок в моей квартире с 
булками и ночным чаем, после чего отекает тело, а субботнее 
бельишко из комплекта "недельки" в пятницу насквозь пропахивает 
табаком, но когда в тебе открывают возможности, о которых ты сам 
не подозреваешь, попробуй тогда удержаться, чтобы не ступить 
дальше. А он принес почитать машинописную книжку о путях любви-
дао. Там были снятые на кальку эротические картинки, подписанные 
красивыми черными буквами-пиками, тоже весьма эротическим, и в 
ней объяснялось, что наше спасение научиться любить женщину, не 
переливая в ее тело драгоценную сущность своей сверхэнергии. 
Очень много имеется рецептов для того, чтоб не отдавать.
      А потом он рассказал ей историю, почему Барский закрылся у 
себя в мастерской и на него не следует обижаться, а можно только 
его полечить. Потому что с тех пор, как он написал ее портрет, он 
безумно влюбился - в нее, в этот портрет, в ее голос, которым она 
пела под гитару, в ее молчание, если она не поет; но он понимает, 
Барский понимает, что у нас с ней такие /та-а-кие/ отношения, что 
я /то есть я-я/ такой интересный человек и вообще - друг, так что 
третьему между нами не втиснуться, а поэтому надо уйти от всех, 
спрятаться и самому оказаться - а что она думает по этому поводу? 
/Он внимательно смотрел через очки./
      - А что думаешь ты? - спросила у меня подружка.
      - Я думаю, что когда Барский узнает про эту мистику, он 
набьет Аркану морду.
      - Почему это? - с небольшим, правда, раздражением спросила 
она. 
      - Ты видела, с какой рожей он орудует своими нунчаками?
      - Видела, конечно. Он мастерски работает.
      - Вот этой штукой он может пробивать голову кому угодно. Но 
здесь не его парафия. В электронную машину эти тонкости не 
запрограммированны. Он тебе рассказал про себя, а не про 
Барского. Ему надо тебя прощупать. Чтобы знать, как оно 
действует. И если вы соберетесь лечить душу художника, так в его 
мастерской ты переспишь с ним, с вот этим. Может быть, Барский 
ничего и не будет знать. Тут самое главное, готова ли ты сделать 
первый шаг, или надо еще влиятью Вот такая сверхзадача.
      - Какой же ты все-таки въедливый, - сказала моя подружка.
      - Ты можешь жить с кем хочешь, - ответил я, - но этот друг 
тебя должен уважать.
      Тогда-то я ей и рассказал про лошадей, чтоб она не думала, 
что мной руководит одна только дикая ревность, что я вцепился в 
ее тело и душу и буду держать сто лет, пока сам не постарею и ее 
не замучаю.
      - Ну, ты даешь! - сказала она. - Скоро совсем чокнешься. У 
нас же конного завода нет и никаких лошадей быть не может... 
Постой, я все поняла. Это были съемки. У нас ведь киностудия 
рядом.
      - Документальных фильмов, чудачка! - ответил я. И было 
совершенно темно и совершенно тихо. А ты знаешь, как они начинают 
базлать, когда снимают свой очередной "кадр века"?.. "Лошадь, вы 
слышите, лошадь? Лошадь, войдите в кадр. Вам за это деньги 
платят..." А потом: "На сходях, твою мать, на сходях! Дура, ты 
можешь пройти как на сходях?!" Актриса пятнадцать раз сбегает с 
лестницы, режиссер дает ей по шее, она плачет, а тогда 
выясняется, что по-русски это будет "на сносях", что она как-
будто беременная, но режиссер за себя уже не отвечает, потому что 
язык кино - язык очень матерный, и все опечатки надо уметь 
прочитать и самой понимать правильно - и я сам видел, слышал и 
чувствовал запах того воздуха необыкновенного месяца мая каштаны 
цвели белые грозди белые пирамиды белые треугольники покрывающие 
лучистую зелень шершавых листьев и акации белые яблони и морели 
цвели китайские розы и пахло липовым цветом в самом центре нашего 
города с двойным дном как шляпа волшебника где очень много 
всякого рода ведьм или ведьмочек цвели китайские розы возле 
консерватории там где сейчас вода ровным слоем течет по 
мавзолейным плитам интересного сооружения для отдыха души в 
центре города пахло липовым цветом и салатной зеленью листьев нет 
это не были отдельные запахи в местах наших встреч и любования 
сам воздух пах удивительного месяца мая липовым цветом как будто 
все эти тополя с наваждением пуха и клены и березы и сосны 
побывали у парикмахера а он обдал их своим дешевым одеколоном, 
чтоб они стояли на улицах и пахли как провинциалы в театре 
липовым цветом сам воздух пах днем и ночью когда было уже свежо 
совсем прохладно и тихо очень тихо только где-то далеко от 
балкона город дрожал лишь в глубокой тишине покоя и сна слышимой 
дрожью а тогда грохот копыт покрыл улицу Бажова табун лошадей 
процокал копытами по асфальту откуда эти кони и куда? почему 
табун без единого ездока скачет по улице? что за кони? - и если б 
я сам не слышал видел лоснящиеся под сиренево-тусклым светом 
фонарей бока животных и лепешки навоза /ходил смотреть утром, 
ткнул носком туфли/ клевали на асфальте воробьи так где же 
наездник? думал я ведь табун куда-то скачет а потом я уже знал 
какой им нужен всадник эти кони прискакали за мной и они увезли 
меня - нет я все еще стоял на балконе но мой конь! мой конь! 
уносил меня галопом лошади мчались быстро теперь когда я знаю что 
это уже произошло никто не в обиде я не настолько чувствителен 
если речь идет о моем запасе пусть мне и не наплевать я не хочу 
сказать ничего плохого.
      Моей подружке я за многое благодарен. Окажись она попроще, и 
наша история получилась бы дешевой, как в плохом кино. Она не 
разменялась и когда стала жить со мной. И все же она зря сказала. 
Она же лучше других знает, что у меня есть в запасе.
Стихами я никого не соблазняю. Если кому-то нравится, так 
это уже другое дело. Почему стихи вообще нравятся? Если, скажем, 
человек десять /а это уже много/ приходят и им нравится, то как 
это происходит? Поэт снимает печать отдыха или запрета и этим 
открывает ход. Что поэт - привратник у входа куда-то, это само по 
себе неплохо. Но дальше - стоп: ведь для глины слов нужна тоска 
Пигмалиона. А что говорит наука, понимающая в этом деле толк куда 
больше нас? Очумелый малый с пиками взгляда на осциллографе 
очков. Иногда он носит бороду, иногда нет, и разговаривает 
парадоксами. Он поглощает искусства, как кони олимпийцев съедали 
амброзию. Но они же ее пожирали не для информации, они ее 
переваривали, а утром лепешки навоза клевали воробьи на 
олимпийских путях - не на асфальте улиц банальных, только и всего 
- неужели только?
      Но меня уже давно тошнит.
      Мне по душе более бесхитростные вещи. И я рассказывал, как 
голыми руками раздвигал прутья парковых оград, когда меня 
преследовали веселые ребята из дружины, как вышел в окно из одной 
квартиры, потому что думать про дверь, это было уже совершенно 
глупо, и как сумел за какой-то там февраль, этот месяц 
неполноценный и довольно дурацкий, пропить дом моей тетки, 
доставшийся мне в наследство. И при этом я говорю: февраль. В 
марте это может любой дурак сделать. Друзья во хмелю сажают тебя 
в поезд, ты еще и не думаешь, что второй месяц нового года уже 
кончился, а просыпаешься в марте, да еще в Киеве, в этом странном 
городе, где живешь в ощущении праздника, потому что пахнет едой и 
цветами. Да и кому он был нужен, этот дом - обыкновенная 
развалюха. Зато когда я уезжал из теткиной Глевахи, я увидел 
девушку в электричке. Не мою подружку, нет, но не менее 
очаровательную девочку очень тонкой конституции. В этом я 
разбираюсь. Она читала книгу; потом мы пошли покурить в тамбур; я 
немного почитал, она попросила еще. Потом сказала, что с этим 
интересно жить и что встреча наша не случайна, пригласила к себе, 
пожить на даче и поработать, я записал адрес, тут же его потерял, 
но это была не такая встреча: девушку-то я навсегда запомнил. Я 
уже много раз садился в ту электричку - и утром, и в час пик, но 
больше не встретил. Такие девушки ездят в электричках, я это знаю 
точно, но когда она войдет в вагон, меня там не будет. Очень 
жаль. У меня всегда так. Поэтому я иногда езжу. Сажусь и читаю, 
просто так. Одна моя знакомая дочитывала интересную книжку. Она 
зашла в универмаг, встала в самую большую очередь, раскрыла книгу 
и стала читать. Дочитавши, она закрыла книгу и вышла из 
универмага вон. Она так и не узнала, за чем стояла в очереди, 
хотя ей тоже надо было что-то покупать.
      - Надень темные очки, сказала моя подружка, - возьми в руки 
гармошку, будешь ходить по вагонам и рассказывать эту историю. 
Люди тебе накидают монет в шапку. По крайней мере получишь какой-
то гонарар... Я тебе говорила, что ты когда-нибудь заплачешь, но 
будет поздно...
      - Не заплачу, - сказал я. - Потому что ты тогда будешь 
смеяться.
      Нехорошо получилось. Ерунду сказал. Моя подружка обиделась, 
хотя виду не подала. В последнее время она не выдает своих 
слабостей. Собралась в кулак и держится, как скала. Ведь так 
можно договориться, что и ее я сам себе выдумал, чтоб вываливать 
на голову все, что у меня есть. А ведь что было - то было. 
Придумывая, мы совсем не врали. Искусство вообще не такая штука, 
с ним не сыграешь партию в бильярд. Оно само прибирает к рукам и 
оставляет в дураках. Узнал об этом и Лепа с княжеской фамилией, 
похожей на Темерязев. Сейчас он живет в окрестностях Парижа и 
голову, надо думать, уже никому не морочит. Свою французскую 
подружку он называет Маней и очень много при ней ругался матом, 
она тогда русского совсем почти не знала, а ему приятно было 
объяснять все наоборот, и еще он показывал этим кому-то незримо 
при нас сущестувующему, как он плевать хотел на всяких 
заграничных Мань, и с паническим страхом делал все, чтоб она его 
скорее отсюда вывезла. Однажды ночью к нему кто-то позвонил, 
дверь он, понятно, не открыл, подумал, что на этот раз за ним уже 
пришли, французская Маня как раз была в Париже или его 
окрестности, а это уже все равно фигня, и он тогда сжег в унитазе 
все свои бумаги и машинописную книгу стихов, которую он взял 
почитать для Мани. Я спросил у него, где книга, - он показал мне 
обгорелый и треснувший от огня унитаз. Есть такие люди, которым 
не следует ругаться матом, у них это очень противно получается, 
хочется по роже дать.
      Сначала он начал писать японские танки, нет, сначала его 
бросила жена, начинающая киноактриса, потом он начал писать 
печальные танки. Никаких намеков на подражание японцам, образный 
строй и система мышления - русские. Потом он сказал, что танки 
уже похерели, изобретая совершенно оригинальный способ выражения. 
Лепа Темирязев притащил увесистую папку, где на каждом листе была 
одна строка. Многозначительностью страницы она переводилась в 
разряд стиха, над которыми надо было сидеть и размышлять, куда 
идет твоя нога.
      У нас с подружкой не было на это времени, мы тогда любили 
побродить ночью по улицам, посидеть на скамейках, покурить, и рот 
ее пах так, словно в молоко упали табачные крошки.
      Ведь влюбленность затем и дана, чтоб узнать, каковы 
превращения ночи, и на холодной и прекрасной заре встречать на 
улицах бродячих собак.
      Так стоит ли жалеть потом? Ведь и у нас было - когда вкус на 
губах, как пахнут полынь и кровь, и в глазах утонувших, в 
пропавших глазах стояло знаком любви: единым ртом, единой слюной, 
сладко вяжущим соком оживающихся клеток, а телу повинно узнать, 
как неколюч бывает чертополох и прочие разные колючие проклятые 
незабвенные травы и камешки, которых так много и полным-полно на 
этой жесткой, мелкими камешками засеянной земле, и только 
травинка какая-то, ненароком приставшая, ощутима до хлопот, пока 
не отлепишь ее от тела, и ткань на сжатых бедрах тепла и жива, 
как плоть, а на прощанье моя подружка подарила мне собачку: 
помесь таксы с эрдельтерьером.
      Папа Карло быстро вырос и стал собакой. Эрделю моей подружки 
нравятся только маленькие собаки, он в них влюбляется по уши, 
лижет им хвосты и лапы и дарит кости. Вот они и выкинули номер с 
Кларисой, чистопороднейшей таксой знакомых моей подружки, которые 
были без ума от Кларисы, от ее породы и достоинств. Приплод 
испортили, хозяева огорчились, Клара их понимала и сочувствовала, 
сама от тоски захирела и очень скоро умерла. С таксами это 
бывает. При них вообще очень сильно огорчаться нельзя, они сами 
от природы печальные.
      Я наслышался про всякие чудеса, которые умела проделывать 
Клариса, но мой пес выделывает еще и не такое, когда я прихожу со 
службы, сажусь на пол, и мы начинаем общаться. Иногда мы танцуем, 
иногда поем. Про то, что он понимает родную речь, и говорить не 
надо - это умеют все собаки.
      - Теперь у меня в запасе будет еще и щенок, - сказал я 
тогда.
      - Собака... Запомни, - вот что она сказала.
      Сначала я вышел с псом, а потом потащился сам. На эту 
прогулку, где как шаги по асфальту - углы, повороты, прохожие 
навстречу - идут со мной уличные абзацы. Случайные прохожие; 
такие же случайные слова. Но прохожие вообще-то не случайные: они 
где-то здесь живуь, работают, им здесь что-то надо. Да и я не 
случайный. Улица --хитрая штука, ничего так просто на ней не 
бывает. Чем закончится эта прогулка? Чем закончатся слова?
      Во сне я увидел буквы. Сначала старый дом, как будто на 
Гончарной, старинный автомобиль, летящий над городом с названием 
Киев, потом слова большими красными буквами, как дурацкая вывеска 
"Гастроном" /дался мне этот гастроном, и чего пристал?/, только 
на нем буквы голубовато-серые, дрожат с противным жужжанием 
ночной электромухи, даже на шестом этаже слышно, и какая-нибудь 
одна из них все время дохнет, а те буквы в глубоком и синем мраке 
были яркие, даже не красные, а серебристо-малиновые, и плыли 
словами: спящий одинок спящий счастлив одинок счастливый спящий 
счастлив и одинок... Этот выпуск светогазеты плыл по кругу; как у 
попа была собака, кто-то же старался там для меня, может быть, 
знает, что в последнее время мне хочется читать детские книжки с 
большими буквами - вот и старается кто-то у светового табло, увы 
и ах разве этого мало майский воздух пахнет зелень изумрудная 
свежая как на просторе сна над озером как будто серебряный глаз в 
чаше улиц на дне города с тем же древним названием как глаз на 
зеленом лице взлетел самолетом автомобиль но воздух был крут 
автомобиль замер еще не упал и в страхе подумал что он же висит 
над моей головой что потащило меня на эту прогулку а потом 
брызнула желтая кровь а они уже все лежали на берегу мои друзья в 
виде школьных тетрадок лежали только больше в длину потому что 
были они тела и я их листал называя как книги по именам неужели 
только и рыдал горько пахнул липами майский воздух а пес во сне 
рычал. Воробьи доклевывали лепешки.
      Входили в гастроном, выходили. Очумелые забулдыги. Как много 
коричневых. Животы детей Бахуса, коричневая отрыжка, 
остекленевший глаз. Входят, выходят. Корзинки, сетки, пакеты из 
пластика с надписями. Весна, и всем хочется травы. Воробьи тоже 
чирикают на асфальте. Шумят. Каждому свое. И никакого дела до 
знаков лошадиного табуна. А здесь могла бы стоять толпа зевак. 
Дудки! Только воробьи что-то понимают да мой верный пес чувствует 
враждебность чужого поля. Что-то здесь не так. Идут, не видят. 
Вот уже кто-то вступил. Вытирает подошву, проклинает. Воробьи-то 
кричат, да кто ж их станет слушать? Противно смотреть: нету даже 
дураков. И несут помидоры. Красные праздничные шарики, 
исторгающие свет. Собаки греются на солнце. Спят своим чутким 
сном без сна. Над рекой запах лип пропал. Воздух замутился, как 
одеколон, разбавленный водой. Встал мутный запах - тяжелый, 
сырой. Холодная вода кажется совсем тяжелой. Медленно ползет 
пароход - речной трамвай, на котором прогуливающиеся взрослые 
кажутся детьми. Много светлых одежд. В нашем городе любят 
одеваться, мода и мода, а в воскресенье с моста все равно 
кажется, что и дети, и взрослые - все в матросках. Не хватает 
только флажков и дородного усача в полосатой фуфайке, как у Анри 
Руссо. Таможенника, все это не кануло в вечность в начале века, 
живет в четвертом измерении города, который я называю Четвертым. 
Москва - Ленинград - Киев - и Киев-четвертый. Есть и проза 
четвертая. Слава Клен передал свою Книгу, напечатанную в 
"Ардисе". Почему-то не очень рад. Ау, Создатель, ау, аве. В 
Четвертом городе мы сами воскресим усатого силача в полосатой 
майке, который канул в вечность и утонул в воде времени, но ведь 
ты, Создатель, должен был научить его плавать. Ау, аве. Дети 
кричат. Музыка кричит. Оркестр на пароходе. "Прощание славянки". 
Сколько можно уезжать? Кто же здесь останется? Трамвай отчалил от 
берега, а пены-то, пены... Как будто уже в Америке. Слава Клен 
перед отъездом сходил на Гончарную, прощался с улицей и старым 
домом. Улица старая, как гончарный круг. На стекле двери 
кружевная мамина занавесочка еще висит. Из круглой дырки в окне - 
дымовая труба с конусом колпачка. Все предусмотрено, чтоб не 
бояться искр. В правом нижнем углу входной двери - кнопка звонка. 
Если лопух - Славе поклонись; не дурак - носком обуви жми. Опять 
пахнет. И ветер подул. Всколыхнул всю эту массу света и запаха, 
перемешал. Воздух сверкает и свет пахнет. В центре города пахнет. 
Цветут китайские розы. Розовой пеной. Вот здесь, под китайскими 
розами, я и встретился с моей подружкой. Зеленое платье с 
букетами розовых цветов. Какая она? Соперница розового дерева. На 
ее щеки могли бы садиться пчелы. Тело ее благоухает, а розовые 
полоски на сгибах колен пронизывают темным током. Дарить ей 
следует васильки. Синий резной лепесток и копыто конечеловека; 
грустный взгляд кентавра Хирона.
      - Как поживает Папа Карло?
      - Отличный пес.
      - Я знала, что тебе подарить, - вот что она сказала цветущим 
ртом, соперничающим с розовым деревом, как будто только 
благоуханием Олимпа отличаются грехи богов.
      - Рассказывай, ну рассказывай...
      Мы присели на лавочку, закурили под китайскими розами, две 
пожилые женщины посмотрели враждебно на нас, отравляющих дымом 
микроклимат сквера; розовые букеты на темно-зеленом платье пахли 
всеми лепестками, ветер срывал цветы роз, и все перемешалось, и в 
розовом дожде я рассказывал о том, о сем, одним словом, в Твери 
опять напьюсь и пьяным в Петербург на пьянство прискачу...
      - Так тебе весело, - говорит моя подружка.
      - Это слово Давыдова, - сказал я.
      - Того, что ли, самого, который Денис? А я подумала, что это 
стихи Володьки Бобкова.
      И мы вспомнили времена, когда все это началось. В Питере мы 
позвонили пожилому поэту, стихов он уже тогда писал мало, но 
поддерживал молодежь. Я, Володька Бобков и Слава Клен - мы тогда 
были молодые и задиристые, нам ничего не стоило прогреметь и 
загреметь, мы так каждый день жили. Перед этим мы пили только 
сухое вино вперемешку с тонизирующим напитком "Байкал" /хорошо 
идет/. Мы сказали, что не уйдем, покуда он нас не выслушает. Мы 
сказали:
      - Не удивляйтесь, что в прихожей так сильно запахло. Это 
сухое вино. А "Байкал" содействует. На ваших стихах мы тоже 
учились. Правда, у нас своя школа. Все это может жить и без нас. 
Живет и будет жить. Остались такие мелочи, как переплет и 
гонорар. Но без этого может быть плохо.
      - Как это понимать - плохо? - спросил маститый поэт.
      - Слово - это энергия, а мысль материальна. Если слово 
только давить, это даст плохие результаты. И винить надо будет не 
нас.
      - Я к вашим услугам, - сказал поэт. - Буду слушать за весь 
Союз писателей. Читайте по очереди. 
      Первому предложили мне, но я отказался; все ж таки я был 
самый молодой гений.
      - Таланты. Бесспорные таланты, - сказал поэт, он 
добросовестно всех прослушал, часа три прошло. - Но можете не 
шуметь. В нашем Союзе издателя себе вы не найдете.
      - Нас все равно читают. Слушают. Записывают на магнитофон. 
Бывает, что и за чтение платят. Собирают, кто сколько может дать. 
Ничего не поделаешь, путешествие из Петербурга в Москву и еще 
дальше всегда чего-то стоило и стоит сейчас.
      - Таланты талантами, - сказал поэт, но вы сами уже срубили 
тот сук...
      - Вы же хороший поэт - зачем говорить ерунду? Ваши книги 
стоят на наших полках, и мы их не сбрасываем. Мы не можем уйти 
бесследно, даже если этого кто-то сильно хочет, потому что время 
это - наше. А во времени пустоты не может быть. Пустота не живет.
      - Не многовато ли вы на себя берете, молодые люди?
      - Много, это когда получаешь в кассе. За то, что живешь - не 
платят.
      - Главное, ребята, обходитесь без скандальных историй. Эта 
слава впереди вас идет.
      - А вы продолжайте жить так, как будто нас нет. Посмотрим, 
какие это даст результаты. Будет много скандальных биографий. Вы 
только ахнете, когда не узнаете своих детей. Но сделать уже 
ничего не сможете.
      - Пора уходить, ребята, - сказал Володька Бобков. - Мы и так 
три часа отняли. Надо сказать спасибо и айда на Литейный. 
Слышите? Музыка какая хорошая...
      А из всех окон гремела "Манкберри мун дилайт" "Рэм" - это 
все-таки была отличная пластинка.
      - Так тебе весело? - говорила моя подружка.
      - Весело, - говорил я.
      - Это прекрасно, - говорила она.
      - Это здорово, - говорил я.
      По-своему она была права. Но дальше я должен был идти 
один.
      Нет, воздух еще запахнет липами, и красавицы в цвету будут 
стоять под розовыми деревьями, и оглушительно защелкают соловьи в 
рощах, и воздух от соловьиных звуков будет растрескиваться, как 
арбуз, воздух, тугой, как арбуз, проиграл цокающими звуками, 
когда ночью копыта опять прогрохотали по асфальту, табун лошадей 
проскакал улицей, под балконом моим, без всадника, и мне 
оставалось только оттолкнуться второй ногой и полететь, оседлать 
этого коня блед, и плевать я хотел на эту вывеску, на эти буквы, 
когда за тобой уже такие силы, тебя может не интересовать такая 
ерунда, как светящиеся пики, какой бы там хрен они из себя не 
изображали, и тогда я подумал, держась за перила балкона, 
подумал: мой пес! мой пес! - когда он об этом узнает, он ведь так 
безнадежно завоет, и кто ему тогда сумеет рассказать, что это все 
не так, а в одно прекрасное утро...

написать в "Третью модернизацию"