- Лучше бы мы сели в поезд, который стоит, по крайней мере, там бы не было дождя.

Сели в поезд, который ехал. Лежишь и одновременно едешь, пьешь и одновременно едешь. Ходишь и одновременно едешь.

- Какого черта пить пиво под дождем?

- Не пей.

- А речка-то и правда черная.

- Ночью все реки черные.

На другом берегу была телебашня, которой когда-то не было, гаражи, которых когда-то не было, и доходные дома, которые и тогда уже были.

- Не понимаю, зачем мы сюда приехали?

- А чтобы проверить: действительно ли на берегу пустынных волн?- Действительно.- Действительно ли деревья, мелкий снег и Замок Инженерный? - Действительно. - Действительно ли в романтическом Летнем саду?- Действительно.

Действительно было только это, а все остальное было недействительно: мент с микрофончйком: “Нечего тут распивать”, - летний туалет в Летнем саду и зимний - в Зимнем дворце, “Вертер” Массне 5/6/6/6 вместо четвертого действия Риголетто.

- Подсунули Массне. При чем тут Массне?

- А при чем тут гаражи с телебашней?

- А что, луны тут у вас не бывает?

- Бывает. А при чем тут луна?

Тоестьлстой остался сидеть в катере, который стоял на месте, Ирра с Додостоевским сели в поезд, который стоял на месте, и тем не менее приехали на нем домой. Додостоевский вошел в кухню, и кухня тоже стала первым планом. И луна была видна не только из комнаты, как всегда, но даже из кухни. Дождь поменялся на снег (снег видно, а дождь слышно), снег припорошил раскладушку, и белье стало как бы не грязным, а чистым. “Нехорошо, что мы удрали от Т.е.”. - “Хорошо”. Первый план включал в себя и грязную посуду: “Я могу помыть посуду”. - “Некогда, некогда”, - и барахло, и виски, которые еще утром входили во второй план: “Налить тебе виски?” -“Спасибо, меня и так вырвет”. Все было любимо, все входило в первый план. “Как же мы раньше жили! Ты мне ранил сердце”. - “А как же люди живут: вино и домино”. - “Вино и до минор”.

- Теперь и кухня будет первым планом, и мы будем жить вдвоем и в комнате и в кухне?

- Нет.

- Значит, когда вернется Тоестьлстой, я буду жить с ним во втором плане - в кухне, а с тобой в первом плане - в комнате.

- Да.

- И луна будет только в комнате?

-Да.

- А потом мы все поочереди умрем.

-Да.

Додостоевский убедился, что под платьем у Ирры то-то и то-то, под сапогами то-то и то-то, под чулками то-то и то-то. Она убедилась в том, что у него под рубашкой то-то и то-то.

- Ты меня любишь?- спросила Ирра.

- Тебе лучше это не знать.

- А я тебя люблю?

- Мне лучше это не знать.

Он дотронулся до нее рукой, и как-то глупо зачирикали воробьи, и глупее всех зачирикала Елизавета Воробей. Додостоевский обмакнул.

- Все-таки он мне муж,- сказала Ирра,- я пойду к нему.

- Иди,- сказал он.

Я что говорю, покойницу звали Лизавета, а тут что написано: Абмакни.

Местность у Страстного монастыря действительно наклонили, и все бочки, ведра, доски скатились в угол к забору, остальное пространство оказалось расчищенным. Ирра с Тоестьлстым расположились не на расчищенном пространстве, а в углу забора на досках. Ирра сказала, что когда они здесь были в прошлый раз, она подумала о том, что если эту местность наклонить, то уцелеют монастырь и забор, а остальное все покатится и застрянет в углу забора. “Теперь посмотри,- сказала она,- так и есть”. Тоестьлстой сказал, что в этом нет ничего удивительного, что материализуются и герои, и пейзажи, что бывает, попадается на улице или в обществе герой какого-нибудь писателя, который к тому же занимается творчеством своего писателя, и тогда думаешь: “Ничего себе материализовался”. Ирра отправляла в рот один за другим бананы и запивала их вином. “Кстати,- сказала она,- когда я зашла по дороге в туалет, там девицы, видимо, проститутки самого низкого пошиба, вот только не знаю, как они называются на арго, но точно как-то называются, продавали бананы. Ты знаешь, что такое бананы на арго?” - “И что же это такое?” - Она со знанием дела сказала, что это заколка для волос, а он со знанием дела сказал, что это год-мише.

Выпили за то, что Тоестьлстой сказал. А сказал он, что прошел год, почти год, стало быть, круг, и потихоньку надо закругляться. Ирра спросила, как он понимает эту фразу: “Сначала земля была безвидной и пустой”. Тоестьлстой ответил, что никак не понимает. Она сказала: “Есть такое выражение: видный мужчина и полная женщина. А если наоборот, то занюханный мужчина, а женщина - кожа да кости. Значит, земля была занюханная и как бы кожа да кости”. - “И вообще,- сказала Ирра,- Ничего хорошего на земле не было, пока бог сам не переспал с девушкой”.

- Но он же не сам,- сказал Тоестьлстой,- это же через дух.

- Это уж как он умел.

- А знаешь, почему Адам с Евой не знали, что они голые?- спросила опять Ирра.

- Ну, почему?

- Потому что они тоже занимались любовью через святой дух, как потом бог с Марией, то есть не зная друг друга. А этот пресловутый плод с древа познания дал им возможность познать друг друга в буквальном смысле, и им стало стыдно. И потом уже бог дал людям возможность знать (то есть иметь) друг друга. И только еще раз он это сделал с Марией сам, как тогда, как раньше это делали все.

- Да кто это тебе сказал?- улыбнулся Тоестьлстой.

- И еще одну вещь я тебе хотела сказать.

- Какую вещь?- насторожился он.

- Дело в том, что я с тобой ни разу не спала.

- Как это?- опешил он.

- Но, может быть, разочек,- поправилась она.

- Не понял? - Дело в том, что когда мы с тобой это делаем, это происходит не со мной и не с тобой. У меня перед глазами мелькают какие-то картинки, театр, кино, совершенно другие люди, и все это происходит с ними, а со мной ни разу. И это бывает так весело, что от этого бывает так грустно.

Тоестьлстой отшвырнул допитую бутылку.

- Пошли,- сказал он.

Они пошли и пришли. Ирра сварила кофе.

- Хороший?- спросила.

- У тебя получается то более крепкий, то менее крепкий.

- А сейчас?

- А сейчас более или менее.

Она села на раскладушку и совершенно не давала себя трогать. “Тут не трогай, это не надо, это я сама”. Это напомнило ему историю из ее детства, которую она как-то рассказывала. Что она выходила во двор с игрушками и звала всех ребят играть вместе с ней, и когда все собирались, то начиналось: “Это не трогай, это не надо, это я сама”. Тоестьлстой отпустил Ирру: “Тогда зачем я тебе, если ты все равно это делаешь сама”. Она торопилась, потому что Додостоевский должен был прийти вот-вот, но пока получалось не вот-не вот. Тоестьлстой надулся кофе и стал качать права. Ирра рассердилась и сказала: “Ты мне никто и я тебе никто, а тот, кто мне “кто”, тому я никто, а тому, кому я “кто”, тот мне никто”. И тут пришел тот, кто был ей “кто”, Додостоевский поставил на стол бутылку и сказал, что в магазине связался с одним хроником. Тот лез без очереди и объяснял, почему ему надо без очереди, что, мол, пока он троил, его очередь прошла, а теперь ему надо. Вокруг сказали, что всем надо, но он сказал, что ему нужнее. Додостоевский пустил его без очереди, и хроник так сильно его полюбил, что покосился на бутылку Додостоевского и предложил на пару, но Додостоевский дал ему понять, что в этой бутылке его части нет.

В этой бутылке как раз было три части. Ирра от своей очень быстро опьянела и сказала, что Тоестьлстой вор. Она сказала, что Тоестьлстой ей сознался, что украл в магазине книжки и считает, что это хорошо, он украл Георгия Иванова и Гумилева и считает, что это хорошо, потому что раз он ценитель, то они должны быть у него, а не у какого-нибудь спекулянта. Она сказала, что Додостоевский убил ежа и считает, что это хорошо, потому что ежиный бульон - делакатес. Она сказала, что она живет с убийцей и с вором. Она сказала Тоестьлстому: “Зачем ты украл этот “Костер”, раз все равно в нем нет про жирафа”,- и Тоестьлстой сказал, что про жирафа в “Романтических цветах”, и она сказала: “Раз все равно, там нет про крысу”,- и он сказал, что это тоже в “Романтических цветах”, и в следующий раз он украдет “Романтические цветы”. Он сказал, что будет красть, и ему все равно даже, если его посадят в тюрьму, потому что она его все равно не любит. Ирра сказала, что он растратил все их деньги и за триста рублей купил “Книгу маркизы”, а ей не дает двести рублей на Библию. И Тоестьлстой сказал: “Да дрянь твоя Библия. а это подлинные гравюры Сомова”. Ирра сказала, что в этих гравюрах одна пошлость, но охудожествленная, она сказала, что в начале века пошлость умели охудожествовлять (на этом слове она запнулась), а в конце века не умеют. Додостоевский сказал Тоестьлстому: “Неужели ты правда считаешь, что Библия дрянь?” - “Дрянь, конечно”, - сказал Тоестьлстой. “Но ты про Иова читал?” - спросил Додостоевский. “А ты про волшебную лампу Алладина в переводе Доктора Мардрюса читал?” - спросил его Тоестьлстой. “Нет, не читал”. -“Ну и я не читал”. - “Ну расскажи в двух словах про своего Алладина”, - сказал Додостоевский. И Тоестьлстой рассказал. “Ну а теперь ты расскажи про своего Иова”. - “Пожалуйста,- сказал Додостоевский,- если в двух словах, то жил он сначала отлично и бога очень любил. Но ведь знаешь, бог дал и бог взял. И бог у него взял. И стал Иов качать права и стал все посылать, и хотел с богом тет-а-тет поговорить. А к нему пришли три мужика и говорят ему: “Да брось ты, Иов, есть люди и хуже тебя живут”. Но он все качал и качал, и бог к нему снизошел и так по-хорошему сказал: “Куда ты лезешь, мне так некогда”. Ну правда, ведь тут и солнце, и дождь, и звери, а он со своими болячками. Тогда он понял и заткнулся. Ведь человек, чуть что ему не так, он сразу права качать. И, знаешь, кто только права не качал?” - “Ну, кто?” - “Сыночек его. Он только как дети говорят “ой, мамочка, или ой, папочка” сказал: “Ой, папочка, боже мой”. Вот ты Кузьмина украл - это тебе нужнее, я ежа убил - это мне нужнее, а он сына своего нам отдал - это ему нужнее”. - “Ну и что, - сказал Тоестьлстой, - все равно я ни одну гравюру Сомова не променяю на твою Библию. И одно стихотворение Георгия Иванова про Библию я люблю больше, чем Библию”. Он раскрыл книжку, которую украл, и прочитал.

- Так это же не про Библию,- сказал Додостоевский.

- Так это и хорошо,- сказал Тоестьлстой.

Наступила ночка, и сила притяжения земли стала сильнее, и захотелось поспать, но сначала захотелось чего-нибудь погрызть. “У нас есть что-нибудь погрызть?” - “Ничего нет”. - “И яблочка нет?” - “Нет”. - “И морковки нет?” - “Нет”. Ирра пожелала Тоестьлстому спокойной ночи, и он ей пожелал: “Ты каждый вечер надеваешь свой блядский поясочек и идешь к нему спать. Спокойной ночи”. Ирра не легла с Тоестьлстым, а легла с Додостоевским, а Додостоевский с кем лег? “Ты меня любишь?”- спросила Ирра. “Я никогда этого не говорил”,- ответил он. Она сказала, что ей страшно делать это с ним. Она взяла зажигалку и стала щелкать, но бензин кончился, фитилек вспыхивал, но огня не было. Она, как первобытная женщина, добывала огонь, но это было ей слабо. “Дай сюда”,- сказал он.

Он стал делать это сам с собой на ее глазах, а она стала делать это сама с ,собой на его глазах, и опять сказала, что ей страшно. И Додостоевский взвился: “А почему это должно быть не страшно, если все остальное страшно!” И тогда она стала просить, чтобы он сказал ей что-нибудь страшное, и он сказал ей: “Ласточка моя”.

Видимость в комнате становилась все хуже, и то, что не шевелилось, перестало быть видимым. “Знаешь, почему море видно даже в темноте? Потому что оно шевелится”. Ирра шевелилась и была видна, Додостоевский не шевелился и не был виден. Все равно было прекрасно. Доносились гудки поездов и машин, эти звуки не были простым шумом, они были организованы, и хотя они не напоминали никакие музыкальные инструменты, они были больше, чем музыка, потому что эти звуки не старались напомнить инструменты, но инструменты старались напомнить их. И луна тут как тут. Она была одна, а двух других не было, потому что они еще раньше упали и разбились, потому что были для понта, а эта луна была для порядка. Но Додостоевский не сказал “как раз луна”, потому что спал. Он щелкал и свистел во сне и человека не напоминал. Он мешал спать. Ирра встала и пошла на кухню. “Ты что?”- спросил Тоестьлстой. “Ничего”,- ответила она и села на стул. Она допила то, что было в чашке. “Ложись,- сказал он,- не мерзни”. Она легла к нему под одеяло и стала греть руки у него на груди. “Тебе неприятно?” - спросила она. “Почему неприятно?” - “Они же холодные”. - “Ну это же ты обнимаешь”, - ответил он. Ей было совершенно нечего делать, и она стала засыпать. “Погоди”,- сказал он. “Что?” - “Может быть, один раз?” - “Нет, - сказала она, - сейчас не надо”. - “А если я тебе за это дам бананов?” - “Откуда у тебя бананы? - удивилась Ирра, - мы же их все съели”. - “У меня еще остались в сумке”. - “Покажи”. Тоестьлстой встал и принес ей связку бананов. “Хорошо,- сказала она,- только быстро”. Быстрее не бывает. Она съела все бананы. “Ты знаешь, кто я?”- спросила Ирра. Он подумал, что она скажет что-нибудь страшное и не откликнулся. Страшнее не бывает. Она сказала, что когда она с ним, то она любая женщина, то есть в принципе женщина, а он любой мужчина, то есть в принципе мужчина, а с Додостоевским она - именно она, а он - именно он. Тоестьлстой сел на раскладушку и включил свет. “Ты что?”- спросила Ирра. “Ничего”,- ответил он. Он оделся и ушел из дома. Она выключила свет и легла на раскладушку. Но через несколько минут Тоестьлстой вернулся. Ирра включила свет и привстала. Она увидела, что он в разных ботинках. “Вот,- сказал он,- просто люди бы подумали: бедный-бедный молодой человек, такой молодой...”

- Т. ешечка,- сказала Ирра,- как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!

Додостоевский услышал шум и пришел на кухню.

- Что с ней?- спросил он Тоестьлстого,- почему она плачет?

- Какие же мы все бедненькие,- сказала Ирра,- какие же мы все бедненькие.

Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.

- Что ты с ней сделал?- спросил Додостоевский Тоестьлстого.

- То же самое, что и ты,- ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.

- Хорошо, что сейчас лето,- сказала она,- потому что если бы была зима, то была бы еще ночь.

Она оделась и вышла на улицу.

Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очаровательные частицы, которые были на самом деле невидимы, но раздражали все остальное. Всем этим правым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, “светилом”, но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий (второй?) день создал солнце и луну для порядка, то люди на день грядуший создали мента для порядка. Мент был человеческим произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было бы посмотреть с луны на будку, и наверняка она была похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Светящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты. Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: “Только бы приехал”. Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подошел к телефону, и она положила трубку: “Ну приехал, что дальше?” И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака “переход” была свастика, которая вблизи все же оказалась дорожным знаком, просто под “свастику” были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом “мнэ”. Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два молодых человека сидели за столом в компании трех “девушек”. На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: “Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу сахара”. На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: “А я вижу двух дыроколов”. Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было тактической ошибкой, потому что шутка девушкам понравилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. “Не понимаю, что молчать”,- сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писателя, и он ей сказал, что это не этого писателя, и она сказала: “Ну и наплевать мне на этого писателя”- и он сказал, что она его перепутала с другим писателем, и она сказала, что ей наплевать и на того, с кем она перепутала. “Ну, я не знаю,- сказал он,- приезжай, если хочешь”. Она хотела приехать так, чтобы он не подумал, что она хотела приехать, а если бы и подумал, то чтобы не догадался, что она его любит, а если бы и догадался, то чтобы не поверил в это, а если и поверил, то чтобы не испугался. Но он подумал, догадался, поверил и испугался. Ирра сказала, что когда он говорит ей: “Я тебя боюсь”,-она не понимает, что это обозначает и думает, что это все равно что “я тебя люблю”. “Нет,- сказал Додостоевский,- это не так”. Он сказал, что действительно существует как бы “перефраз”. “Например, я говорю тебе: ни в коем случае не приезжай, а это обозначает, я хочу тебя видеть, но это ничего не значит”. Ирра спросила: “Что же обозначает “я не знаю, приезжай, если хочешь”? И он сказал, что фраза полностью себе соответствует и ничего такого не обозначает. И ей стало ясно, что она обозначает именно такое. “Такое” началось тут же, как она приехала. Он пил кофе и водку. Она отдала водку в его пользу и взяла кофе в свою пользу. Но и того и другого было мало. Зато “ее” было ему мало, и “его” было ей много. “Ну что ты приехала, что тебе неймется?” Что она могла на это сказать? День, вечер, ночь, утро прокрутили по-быстрому, всего часа за три. Скорей лечь, скорей встать, скорей прийти, скорей уйти. Кровать стояла на небольшом возвышении. Остальная мебель располагалась немного ниже. И к кровати надо было идти как бы в гору. Ирра помогала идти Додостоевскому, она поддержива-ла его под руку. Но все равно ему было тяжело идти. Как бы стены, то есть на самом деле, конечно, кусты, не могли ничего скрыть. Народу на улице собралось много. Додостоевский лег, а Ирра встала рядом. “Дай воды”,- сказал он. Она сходила на кухню, наколола на вилку кусочек селедки и обмакнула его в уксус. Вернулась и поднесла вилку к его губам. Он почувствовал уксус на губах. “Убери,- сказал он,- я тебе не Христос”. Она сказала: “Это закусить”. Он отвернулся. Ирра опять поднесла вилку к его губам. Он отвернулся и сказал: “Дай воды”. Она не убрала вилку, она сказала: “Это водку закусить”. Он закусил.

- Мне нехорошо,- сказал он.

- Почему нехорошо?- забеспокоилась Ирра.

- Не знаю, нехорошо и все.

- Я принесу тебе воды,- сказала она.

- Сядь, раньше надо было воды.

Ирра села, но сидела неспокойно и все время вертелась.

- Поезжай-ка лучше,- сказал он,- а я побуду один.

- Нет,- сказала она,- я буду за тобой ухаживать.

- Поезжай ты, ради бога,- прикрикнул он,- сейчас приедет Тоестьлстой, он будет ухаживать.

- Тогда я пойду за бананами,- сказала она.

И она пошла за бананами. Она встала в очередь. Очередь была разговорчивая: “Нет, мне не этих, мне надо, чтобы до четверга долежали, а эти до четверга сгниют. Те тоже до четверга сгниют”.-“А мне наоборот этих, мне не надо до четверга, мне сейчас съесть”. Она съела их уже в кино, в которое попала случайно, потому что слышала, что “во” фильм, но оказалось дрянь-фильм.

Тоестьлстой пришел очень скоро. Он прошел прямо на кухню. Он спросил из кухни: “А что, она здесь была?” - “Она здесь была, а что?” - сказал Додостоевс-кий. Тоестьлстой вышел из кухни и направился в туалет. Додостоевский увидел его и перекрыл ему путь. Тоестьлстой двигался медленно, у него были переполнены мочевой пузырь и желудок. Когда они столкнулись, Додостоевский хотел взять его за горло, но Тоестьлстой мгновенно свернулся в клубок. У него был очень сильный спинной мускул, и Додостоевский никак не мог его разжать. Тогда он покатил клубок к ванной, и пока набирал воду, держал Тоестьлстого ногой. Когда ванна наполнилась, он кинул в нее Тоестьлстого, и тот мгновенно развернулся в воде. Додостоевский опасался, что вот-вот придет Ирра, и хотел поскорее закончить. Тоестьлстой не мог свернуться в клубок в воде, и Додостоевскому было уже легче справиться с ним. Когда он сжал ему горло, Тоестьлстой сказал: “Дурак”. Додостоевский не отпускал его, и Тоестьлстой сказал: “Пусти, дурак”,- и Додостоевский сказал: “Сам дурак”, и Тоестьлстой ничего не ответил, и Додостоевский увидел, что уже удушил его. Он разделывал его очень осторожно, потому что боялся задеть мочевой пузырь. Ему не хотелось, чтобы по внутренностям разлилась моча. Он как раз успел до Ирриного прихода все убрать и завернуть в целлофановый пакет. Он поставил кастрюлю на огонь, когда Ирра позвонила в дверь. Она прошла в кухню, сняла крышку с кастрюли и спросила: “А это кто такой?” Сначала ей показалось, что это цыпленок, но когда она вгляделась получше, то поняла, кто это такой. Зачем ты ежа-то убил?” - сказала она. “Съедим”,- ответил он.-“Что, разве -есть нечего, макаронов полно”. - “Это деликатес”, - сказал Додостоевский. Они съели бульон, он был очень вкусный, но Додостоевскому казалось, что он все-таки отдает мочой, хотя этого быть, конечно, не могло.

Додостоевский открыл книжку и стал смотреть, что же он все-таки натворил. Он нашел то место, которое нужно. “Читай вслух”,- сказала Ирра.

- Значит, так,- сказал он,- всякий скот, у которого раздвоенные копыта и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте. Были у него раздвоенные копыта?

- Откуда я знаю.

- Вроде были,- сказал он,- а жвачку он разве жевал?- опять усомнился Додостоевский.

- Дальше читай,- сказала Ирра.

- Дальше: “Только тех не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас”.

- При чем тут верблюд?- сказала она.

- Я же подряд читаю,- ответил он,- теперь что-то про тушканчика. Туш-канчика, оказывается, тоже не есть, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас. И зайца, ничего себе, и зайца не есть. Ты ела когда-нибудь зайца?

- Кажется, ела с брусникой в детстве.

- Так, значит, и зайца, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас, и свиньи, ну про свинью я, допустим, знал, так ее же все едят, так, и свиньи, потому что копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, нечиста она для вас.

- Погоди,- сказала Ирра,- это же и есть про ежа: копыта раздвоены, ты сказал, наверное, и разрез глубокий, а жвачку не жует, так это ничего, это все равно, что ты убил свинью,- Ирра взяла у него книжку и закрыла,- правда, он был такой хорошенький.

- Я тебе сказал, что убил ежа?- спросил Додостоевский. И тут же ответил.- Но я убил не одного ежа. Я убил двух ежей. Я убил того, который спал в сетке и которого я разбудил, чтобы убить, и еще одного, который шел в туалет, и у которого был переполнен мочевой пузырь. Я убил его, и когда разделывал, то беспокоился только о том, чтобы не проткнуть пузырь и не разлить по внутренностям мочу, потому что тогда бы бульон отдавал мочой. Если меня где-нибудь когда-нибудь будут убивать, то я попросил бы только об одном, чтобы не убивали меня с полным мочевым пузырем, чтобы дали сначала отлить, а потом бы убили.

- Додо,- сказала Ирра,- а где Т. е.?

- Почему ты об этом спрашиваешь?

- Просто его уже долго нет.

- Откуда я знаю,- сказал он.

Ирра с Додостоевским выскочили из метро и побежали, потому что боялись опоздать. И вдруг люди, выходившие следом, побежали за ними. К ним стали присоединяться другие люди из переходов, подворотен и соседних улиц. Рассуждать было некогда, и они побежали от толпы со всех ног. Свернули в переулок, но увидели, что навстречу им тоже бежит толпа. “Окружены”,- подумал Додостоевский. Тогда они остановились. Он крепко взял Ирру за руку. Люди с обеих сторон стали приближаться к ним, а слева и справа были дома. “В подъезд”,- сначала мелькнуло у него. Толпа надвигалась. “Бесполезно”,- рассудил он. Из окон уже выглядывали любопытные. Сначала лица их были равнодушны, но когда они увидели, с какой ненавистью смотрит вся толпа на стоящих рядом мужчину и женщину, они тоже стали смотреть на них зло, и кто-то даже плюнул в них из окна. “Сейчас нас убьют”,- подумала Ирра. Из толпы их послали матом, кто-то сделал неприличный жест, рядом загоготали. И в тот миг, когда один дотронулся до нее, Додостоевский подкинул ее вверх, и они вместе взлетели. Это было так просто, и это была единственная возможность спастись от толпы - улететь. В последний раз она кого-то лягнула из толпы ногой, и у нее соскочила туфелька. “Ну, ты, ей-богу, как Золушка”,- рассердился он. Из окон к ним потянулись руки, и он в сердцах вытащил одного долговязого из окна и бросил его вниз. Тот рухнул, как мешок, и тогда люди в окнах присмирели. “За что они нас выгнали с земли?”- сказала Ирра. “За все,- ответил Додостоевский,- не разговаривай”. Она притихла и сильнее прижалась к нему. Становилось холодно, как будто наступила зима, и они случайно оказались на улице. И наступила усталость. Хотелось посидеть и попить чайку, но некуда было прислониться и негде было вскипятить воду. “Хотя бы покурить”. Было сыро, и сигареты плохо курились, и было много дыма. Они выдыхали свои маленькие облака, которые присоединялись к ничьим, к большим. Потом стало темно, и внизу засветились окна, и стали как бы звезды, а вверху засветились звезды, и стали как бы окна, и сигаретные огоньки тоже стали как бы звезды между звезд тех и тех. Люди стали маленькими и хорошенькими. “Мы наказаны?”- спросила Ирра. “Старый да малый”,- отве-тил он. “А дальше куда?”-“Сюда”. И дальше уже было то, что напоминало детский сад: грибки, песочницы, лестницы, горки. По территории ходили дети, которые остались на ночь. “За территорию не выходить”. И когда, как снег на голову, они рухнули в песочницу, детишки прибежали и сделали что нужно: два кулича.

написать в "Третью модернизацию"