Была еще одна дама, у которой телефона не было, но "если очень нужно, можно всегда передать через соседей". Передавать было уже поздно, да и что, собственно, передавать? После последнего разговора с этой дамой передавать ей было уже поздно. "А ты звонишь не мне, когда меня нет?"- спросила она не без кокетства. Его ответ был исчерпывающим: "Это когда не тебя нет, я звоню тебе". Однако когда же Ирра войдет и так вяло спросит: "Т. е., ты уже спишь?"

Повалялся еще, встал, решил в последний раз позвонить ее матери (вдруг не передала?). Было неловко. Набрался смелости, позвонил, и никто не подошел. Выключила телефон. Набрал еще раз - выключен. Это был то ли подарок, то ли наоборот, неизвестно. В общем, в темноте с какой-то маниакальной упорностью он тыкался в циферблат, наощупь набирал номер и слушал долговязый гудок, онанирующий над оврагом, где в кустах апартаменты за трешку и так пахнет черемухой, которую "не рвать"; над прогуливающимися босховскими придурками из Филимонок: гуськом-гуськом на три-четыре все вместе ур-р-ра!; над полиэмилитной речкой с парнем на плоту, провалившимся в собственные резиновые сапоги, и, наконец, над пенсионерами, беседующими так "искристо и остро".

Уже под утро входная дверь открылась, и появилась, появились, оказывается, они вдвоем с Додостоевским явились не запылились.

Утро началось уже днем и заняло весь день, а обещанного дня не было, несмотря на то, что Додостоевского тоже не было. Тоестьлстого это и разозлило. Он не хотел грубить, но когда Ирра сказала ему: "Доброе утро"- он завелся. Она не заметила и сказала дальше: "Какое прекрасное утро".-"Дарю",- сказал он. "Не поняла,- ответила она. "Ты его должна была бы потратить на меня",- пояснил он. "Почему должна?"- удивилась. "Ты обещала вчера и проспала,- заводился он все больше,- но неважно, дарю".-"Что ты говоришь",- сказала она. "Да,- повторил он,- дарю". Тогда она сказала "спасибо", прибрала подарок к рукам и стала собираться, чтобы куда-то уйти. "Уходишь?"- сказал он уже в дверях. "Не понимаю,- возмутилась она,- что ты хочешь, ты же сам только что подарил". Он больно сгреб ее и попросил остаться. Он целый час выторговывал свой подарок обратно. "Ладно,- согласилась она,- тогда поедем куда-нибудь".-"А это",- показал он на раскладушку. "Нет,- сказала она,- это я не могу. Пусти же". И он отпустил ее в тыл конюшнеобразной библиотеки, примерно с десятью стойлами, где в каждом по три стола и за столом загадка: два конца, два кольца, а посредине гвоздик. Отгадка - библиотечная крыска уже пару раз выглянула в окно, наблюдая такую картину: битый час сидят двое и глушат прямо из бутылки. Захлопнула окно, а между тем ничего не изменилось: бочки, ведра, доски были сбалансированы. Ирра наклоняла бутылку, направляя ее, как телескоп, на солнце, заглядывала в нее, и на поверхности ахашени появлялась сначала черная каляка ее большого пальца, и потом навстречу ей выплывала непонятно откуда взявшаяся двойка. Этикетка отражалась в вине в духе Макса Эрнста. Это было очень красиво. Насмотревшись вдоволь, она говорила Тоестьлстому: "На, посмотри", но прежде чем отдать бутылку, делала глоток, взбалтывая всю эту красоту, и потом уже он наводил бутылку на солнце. Он смотрел, как оседает пена, успокаивается поверхность вина, замирает тень от большого пальца, и с обратной стороны бутылки, воспользовавшись оптическим обманом, выплывает маленькая двойка. Сегодня он хотел ей сказать, что именно сегодня "съезжает" с кухни, желает им счастья и так далее, и вместо этого сказал, как лучше шевелить бутылкой, чтобы двойка равномерно описывала круг. Потом Ирра предложила немножко накренить плоскость со всеми принадлежностями "СУ" такого-то, сбоку припеку Страстного монастыря в честь будущей страстной недели, плохо кончившейся куличом с торчавшей вишневой веткой, которую кто-то потом сжевал, "христосованиями", поединками на яйцах с каким-то большим разрывом в счете, похабными анекдотами и бутылкой водки, с совсем уж некрасивым пейзажем внутри "кончай приливать, и так мало", наведенной, как телескоп, на электрическую лампочку вместо солнца в честь воспоминания о Страстном монастыре, о плавающей двойке, о пейзаже на ахашени в духе Макса Эрнста.

Часам к шести крыски стали разбегаться по домам, и отсюда Ирра сделала вывод, что стойлообразная библиотека тонет. "Пойдем",- сказала она. Его вопросительный взгляд обозначал: "Почему?" И она пояснила: "Раз все уже выпили". Ирра торопилась вернуться в комнату, а Тоестьлстой не торопился вернуться на кухню, и поэтому как можно безразличнее сказал: "Посидим еще". Ему было трудно понять, чем привлекает Ирру доисторический облик его друга. Когда он слышал через стенку, как его допотопный приятель возится с ней, он невольно думал: "Вот тешатся старый да малый". Она сама повернулась к нему и он, конечно, зря, но все-таки спросил: "Скажи, ты совсем не любишь меня?" - "Почему, немножко люблю", - не задумываясь ответила она. Ее ответ был таким простым, что он даже улыбнулся и сказал: "Ну, а теперь ты у меня что-нибудь спроси". Ирра проворно соскочила с бревна, стала удаляться, и он вспомнил китайскую таблицу, по которой все животные делятся на три категории. Она не относилась к животным, которые разбивают блюдце с молоком , она относилась к тем, что, удаляясь, превращаются в точку нагоризонте. "Погоди!" - крикнул он. Огромного труда стоило ее догнать. Любишь не любишь, - сказала Ирра, - дальше-то что?" И дальше начинался ее рассказ про первый и второй план: "Что вот помимо первого плана, о котором я сейчас не буду говорить, существует еще и второй план". - "Это я?" - "Это ты. Ты не обиделся?" Сказал, что не обиделся. "Сегодня такой прекрасный лень, - сказала Ирра, - что и на тебя, и на деревья, и на бочки - на все распространяется первый план. Но вот, например, вчера ..." И она привела пример про вчерашний день, когда абсолютно точно знала, что не увидится с Додостоевским весь день, и поэтому ездила к матери повидаться с ней "во втором плане". "Ведь это так грустно, - заключила она, - что второй план распространяется даже на нее". На его удивление, что как же так, ведь он туда звонил и ее там не было, она ответила, что была и что нарочно попросила маму сказать, что ее нет.

Уже темнело, и она с трудом разобрала надпись на заборе: накойтрудица?

"Посмотри, что тут написано", - сказала. Тоестьлстой посмотрел сначала на надпись, потом вокруг и удивился, как все быстро поменяло цвет с белого на зеленый. Там, где раньше свисали доисторические сосульки, стояли зеленые неизвестные деревья: не березы, не сосны, не тополя, но тоже очень распростра-ненные. "Какая неприличная надпись,- сказала Ирра, - что обозначает первая часть, я, допустим, поняла. А "рудица".- это что такое?" Тоестьлстой сказал, что давно так называлась кровь, и потом сказал, что когда в каком-то одном месте случайно оказываешься зимой, а потом случайно летом, становится особенно понятна условность всякого названия: белое - зеленое, листья - сосульки, трава. . ."Дрова",- сказала она. "Нет, снег",- сказал он. "А ты бы случайно не согласилась быть моей женой?"- спросил Тоестьлстой. "Хочешь, чтобы я перешла жить из комнаты на кухню?"- спросила Ирра. "Мы уедем",- сказал он. "Никуда мы не уедем. Просто все, как ты говоришь, поменяет название: комната - на кухню, кровать - на раскладушку, белое - на зеленое". - "Или, как ты говоришь, жизнь перейдет из первого плана во второй".

Тыл, построенный из многочисленных звеньев, погрузился в относительную темноту. По плоскости, напоминающей воду, бегали клопы-водомерки. После каждого клопа, как после капли дождя, оставался на воде круг. А все вместе было как бы дождем. Каждый предмет изменял сам себе, но пройдя полный круг изменений, возвращал себе свое условное название. Бочка с доской на мгновенье становилась только бочкой с доской и ни в коем случае ни "такими ушками", ни "такими качелями". "Так может, ты как раз бы и согласилась?"- опять об этом же спросил Тоестьлстой. "Я бы, может, и согласилась", но любимый встал и сказал "как раз луна". Потом он за пять минут выгнал весь второй план, проветрил комнату и позвал. Когда Ирра вошла, Додостоевский сидел на кровати, и поэтому она села на стул. А когда он встал с кровати, она тут же села на кровать, и тогда он сел на стул. И ни о чем не говорили. И только когда он выключил свет и посмотрел в окно, то сказал: "Как раз луна". На кровати она целовала его так, чтобы он ни в коем случае не подумал, что она его любит, а чтобы он подумал, что это просто так. И всего один раз забылась и сказала: "Даже если это не так, все равно скажи, что ты меня любишь". И он не сразу сказал: "Люблю". И после этого она смело сказала: "Я ведь тоже тебя не люблю, у нас все просто так". Ее распаляла его холодность, и она попросила несколько раз повторить одну так понравившуюся ей ласку. Он сделал то, что она просила, и ему стало нехорошо. "Тебе что, плохо?"- спросила она. Он не ответил. И тогда ей захотелось, чтобы он сию минуту узнал, как сильно она его любит. И она сказала ему: "Я тебя люблю, ты слышишь,- сказала она еще и еще раз,- я тебя люблю". Но это признание не принесло ему почти никакой радости. Он отнес его к простой благодарности за то наслаждение, которое только что доставил ей. Она поняла это и сказала: "Ты мне не веришь. Ты думаешь, что я тебя люблю не просто так, а за э т о ". И когда она это сказала он немножко поверил в то, что она любит его просто так. И поэтому, когда еще через несколько минут она спросила: "Ты ведь меня тоже любишь?"- и он ответил "нет", и она загрустила, он еще немножко больше поверил в то, что она любит его не только за это, а просто так. "Я, может, и согласилась бы, - сказала Ирра Тоестьлстому, дожидавшемуся ответа, - но я все-таки не совсей понимаю, что ты имеешь в виду, когда предлагаешь мне быть твоей женой. То, что мы никуда не уедем, это точно. Остается одно: оставить Додостоевского в комнате и перейти мне жить к тебе на кухню". Он погладил ее по голове и как-то очень поспешно поцеловал в губы. "Нет, есть еще и другое,- сказал он,- я скажу ему, что теперь ты моя жена, и, я думаю, он уступит нам комнату и свою кровать, а сам перейдет жить на кухню".

Еще через некоторое время клопы-водомерки совпали с настоящими каплями дождя, и тот "как бы дождь" превратился в самый настоящий дождь. "Тем более пора идти",- сказала Ирра, И пройдя по безлюдному коридору с хорошей живописью на стенах благодаря плохому освещению, которая на самом деле была плохой живописью при хорошем освещении, очутились перед закрытой дверью в комнату. "Неслыханное дело, он закрыл дверь". Тогда прошли на кухню. Ванная и туалет тоже были открыты. Приложившись к подушке, Ирра сразу же сказала, что устала и хочет только спать. Тоестьлстой ответил, что совсем не хочет спать. Но когда постелили, он мгновенно заснул, а она нет. Она, не то слово, рыдала. Огромный ватник заслонял стекло, хрупкая Венера подпирала кухонную дверь (действительно ли находчивый скульптор сделал ее без рук, а если с руками, то как они должны были располагаться, чтобы не быть лишними. Можно их примерить так и сяк, но они явно мешают), за Венерой был стул, оседланный брюками, а вот за ним уже было то, что могло бы быть комнатой. "Я же тебе сказала, что приеду сегодня одна, только останься".-"А Тоестьлстого куда денешь?"-"Это уж мое дело. Твое дело остаться, а мое дело приехать". И никто своего дела не сделал. Ирра приехала с Тоестьлстым, а Додостоевский остался, но не здесь. Поэтому за ватником была Венера, за Венерой стул, а за стулом было то, что ни при какой погоде не могло быть сейчас комнатой. "Ну я же просила сегодня!"-"В другой раз будет сегодня".- "Всегда сегодня будет завтра, а завтра будет в другой раз, и то, что должно быть комнатой, всегда будет кухней".

До трех часов ночи Додостоевского не было, а потом уже его не было и в помине. Она подумала, что это так ужасно, что его нет, что это даже прекрасно, потому что так прекрасно, когда он есть, что это даже ужасно. Она подумала, что с Тоестьлстым все наоборот: то есть так ужасно, когда он есть, что это даже прекрасно. "Я не сплю",- ответила Ирра, когда Тоестьлстой спросил: "Что?" Она сказала ему, что не имеет ничего против этой кухни, но не хочет жить в принципе на кухне и в принципе спать на раскладушке. Она договорилась до того, что сказала, что никогда не перейдет жить с ним в комнату, потому что это значит перейти с ним жить в первый план.

Тоестьлстой сказал, что он понял и сожалеет только о том, что планы не совпадают, потому что она-то для него - первый план, а он для нее - нет, и, значит, счастья нет. Ирра успокоила его, сказав, что Додостоевский для нее - первый план, и она вроде бы для него - первый, а счастья тоже нет. Она пригрелась рядом с Тоестьлстым, и дальше уже вместо потолка была местность, которая, как луна, хорошо была знакома издалека и совсем незнакома вблизи. На отшлифованной поверхности как бы луны было окно, и через него виднелось серое вещество, которое, может быть, было потолком. И после того, как любимый встал и сказал "как раз луна", Ирра тоже выглянула в окно, но никакой луны там не было. Вместо нее был самолет, который тормозил в небе. Она увидела луну немного подальше за макушками деревьев, которые издалека были, как кустарники. "А это что за кустарники?" - "Это дикая малина. Будет не скоро". - "А что это за цветы?" - "Это не цветы, это земляника. Тоже будет не скоро". - "А это?" - "А это можно есть сейчас". И как только она увидела луну, то сказала: "Вижу, что луна" - и Додостоевский увидел, что она сердится, раз она сказала "вижу, что луна".

(продолжение следует)

написать в "Третью модернизацию"