Ишь, спелись-то как, и, заметьте, каждый день: ля-ля-ля и ля-ля-ля, как супружница антонина с соседкой, что, между прочим, тоже намекает, ибо жидомор, наверняка, и его вербует, ага, если не уж, чтобы потом вместе на меня и накинуться, так и есть, вон опять в мою сторону смотрят, так и есть, обо мне говорят, ни-ни, и не заметил ничего, и в сторону масона этого не глядел, а на цветочки, на герань, которая, что на окне стоит, ага, вот и ванечка ухо свое крутит, так гиппократу иванычу и скажу, шышел, мышел, вышел, что в их сторону и не глядел, а они тем временем, пользуясь моим положением, взглядом излучали, и сейчас, ах ты, опять смотрит, и я посмотрел, теперь скажу, вот он на нас специально глазеет, ибо делать ему нечего и никакой теории ифрадвижений у него и в помине нет, он ее сам выдумал, что коллеги ученые и подтвердить могут, и тут что-нибудь еще такое подпустить, чтобы запутать меня окончательно в свои масонские связи, ибо я категорически утверждаю, так и так, находясь на временном излечении, оказался и так далее и тому подобное, нет, надо как-то иначе, мол, так и так, я, конечно, глубоко извиняюсь, но, желая очистить свою биографию, да, да, да, по невозможности своей пишу, ага, из непонятости своей пишу, ибо нахожусь на безвыходном положении с временным перерывом стажа научной работы, хочу признаться во всем полностью, обелив белое и подчеркнув черное (ах, масон опять смотрит, нет, надо писать подробней, чтобы поняли и за дурака не считали), ибо я, будьте любезны, всегда из вежливой жизни ко всем относился, у меня даже привычка такая есть, ага, так и напишу, утром, к примеру, еще в своей научной жизни, встречаю в лифте еврейчика чернявенького с верхнего этажа, его еще чаще других встречаю, всякий день в своей квартире торчит (где работает, кстати, не знаю) с собачищей своей овчарищей (всегда без намордника), и сколько ни встречу, всегда ему вежливо скажу: добрый день, вот так, мол, вечером обратно встречаемся, с портфельчиком идет, я ему: здравствуйте, извиняюсь, а он с удивлением так помолчит, глянет и опять: добрый вечер, значит, как, мол, иначе можно, в одной парадной живем, ага, все люди-человеки, но я-то вижу - дистанцию выдерживает, презирает, с высот своих мысленных нисходит, а так я для него тля, плюнь да разотри, без всякого равенства, такое дело, обращаю ваше внимание, а в чем существо-то, ну, я навеселе всегда, признаю, не без этого, но по допущению, так сказать, по малости, отдыхая от научного труда душой и телом, без позволений разных, ну и что, у меня привычка, будьте любезны, есть, ага, так и напишу, пусть знают, выхожу, к примеру, на общественную кухню, где никого, кроме старухи степановны, не существует, и все равно говорю: здравствуйте, люди добрые, а эта-то, степановна, глянет, сплюнет, вошь старая, и тарахтит: глаза бы мои на тебя, лешего, не глядели, срам-то, срам, что ж ты, матвеич, в трусне на кухню коммунальную выходишь, старый ты человек, подумайте, другой бы взопрел, наорал бы, мол, - посмотри, извиняюсь, сперва на себя, ты ж аппетит и тот искривляешь и так далее, а у меня в голове разное бродит, я теорией причино-следствий озабочен, но я повернулся, честное слово, в комнате, что вторая по коридору, облачился, возвращаюсь и говорю: извиняюсь, если что не так, здравствуйте, люди добрые, степановна опять глазом стрельнула, ртом беззубым прошамкала, и опять: глаза бы мои тебя не видели, идол, ага, без понятий человек проживает, окрысился на своей жилплощади, вот, и ничего знать не желает, а жалко оно, то есть, чего имею в виду, не степановну, конечно, жалко, она уже ничего не петрит, а вежливого понятия, которое, подчеркиваю, всегда уважал и которое теперь без вины пропадает, ибо я ведь ко всем так, даже к дочке своей, нинке, которая третий год как, извиняюсь, испортилась и исподлилась, мало сказать, вот, вот, десятилетку, будьте любезны, кончила и шастать начала, ну, дела, знаться с кем не следовало, а ведь каково мне, на отцовском месте, когда у нас комиссия ученая вот-вот приехать может, мол, так и так, перенимаем творческий опыт, существование такое наблюдать, ведь понятия ни у кого нет, утром спускаюсь с чебурашкой в первый раз, собачка наша, которую держим, около скамейки, где к обеду бабки наши, журналистки, кто-то их прозвал, которые все про все, николая встречаю, он и сообщение делает: твоя-то уже с двумя новыми пошла, - иерархический ты человек, николай, извиняюсь, говорю, тебе болезнь твою в постели беречь надобно, а ты за ненадобностью по утрам вскакиваешь, ага, николай, ломит его, руки-ноги подрагивают, не по-пьяному, он и в рот никогда не пробовал, а из-за болезни инвалидной, в детстве приключившейся, с поливитамином название сходит, ему бы к подушке прижиматься, и он туда же, я-то понимаю за что: он свою действительность предъявить желает, даром, мол, что двигаться почти не могу, ноги почти через уши ставлю, зато все примечаю и при случае выковырить из себя могу; а что примечать здесь, бедствие все, будьте любезны, примечать горазды, это точно, а здесь: вы уж разберитесь по-тщательному, как такое происходит, ну, я всегда антонине васильевне, супруге своей, говорю, антонина, не обладаешь ты вежливым пониманием, разве можно на всю улицу позорить, а она, конечно, придет изработанная на службе усталостью - и терпения для жизни не хватает, нервами своими же колется, вот, каждый вечер одинаковая история, загоняет нинку домой с улицы, те, отмечаю, если не зашли еще куда, сидят под грибком, что напротив поликлиники, в детском саду, на ночь закрываемом, на гитаре звенят и голосами гогочут, встанет посередине, я о супружнице своей, между парадной и грибком, и орет: нинка, нинка, иди домой, кому говорю, отцу плохо, а к тебе, проститутка, это к подружке обращается, что три года как завлекала, а к тебе с милицией приду посмотреть, какой притон устроили, вот, честное слово, кричит, но ближе не подходит, так как раз за ней побежали и в лифте изметелили, что антонина три дня после бюллетенила, а потом среди ночи десять раз встанет, по коридору в замочную скважину посмотреть: вернулась ли нинка, не привела ли кого к себе, однажды на кухне их вместе с хахалем застукала, видно, невтерпеж ему встало, хорошо еще малый безропотный оказался и сам спровадился, а так лихо было, вот так и напишу, ну, пусть знают, в какой обстановке открытия делают, ибо, так и так, и тут что-нибудь такое хлесткое, да, а внизу, как спустишься, степановна, вошь, извиняюсь, белая, или из старух, кто рядом у парадной целый день высиживает, обязательно выворачивать начнет: опять из нинки твоей ухажеров в лифте, паразит, изгадил, это что же делается, или убирать за вами должен кто, ни ступить, ни продыхнуть, по-хорошему, матвеич, приструни, а то в жакт жалится будем, ну что, будьте любезны, на такое скажешь, ведь возьми глаза в руки, разве нинка в лифте-то мочится, разве ей сподручно, да и разве в их одной парадной такое - это дело житейское, это везде без продыху так, нет, не хватает терпения у народа, теперь все фигурально на улице больше живут, а если как у них - центр торговый на углу, так и подавно, и ведь столько старухам этим объяснений делал, положение разъяснял, но - не понимают, хоть убей, а сами, кстати, только толкучку в транспорте создают, да, усовершенствование предлагаю, ездют куда попало, когда народ ошалелый битком набивается, я бы и закон такой издал, чтобы старух бесполезных в «пик» не пускать, я вот никуда не езжу, ибо наука, да, не терпит суеты, а они, извиняюсь, из любопытства склочного катаются, вот и еще отметить хотел, как в субботу вечером володька приехал, из-за которого и история приключилась, это тоже понимать надо, володька, антонины моей первый сын, не наш, а ее первого мужа, что с фронта не вернулся, его, когда антонина еще брюхатая была, забрали, все четыре года почти протрубил, на курском варился, геройствовал, антонина рассказывала, приезжал раз, медалями звенел, они такое любят, герои эти, а потом в конце сорок четвертого в окружение попал, две недели по лесу плутали, кору ели, ага, это потом рассказывали, половину ихних перестреляли, вот, а когда на своих вышел, его тут же за ненадежность-неблагонадежность в трибунал, поговорили-приговорили, ну а характер у него нервный был, что-то повздорил, нашалил - и пропал человек, а я это так понимаю: спокойствия не хватало, ну, дергался постоянно по пустякам, пену пускал, мы же с ним всегда в соседних домах, напротив жили, вот и допускался, так и так, а я ведь тоже, будьте любезны, три годика отвоевал, знаю, как пехота, не в упрек сказано, в атаку ходит, когда винтовку из окопа высовывают и не глядя палят, ага, потому что зазря бесполезно пропадать - и вот, не пропал, скольких уж пережил, потому что попусту не пылил, не высовывался: и неприспособлен, да и зачем, мне еще в школе говорили: ты, ухов, хотя и неспособный, но другим не мешаешь (ага, это я тогда неспособным был, ибо что я потом теорию придумаю, никто и не ведал, оно, конечно, так всегда бывает, все великие люди поначалу в дураках ходят), не то что корнеев, а корнеев - это петр, петька, муж первый антонины, дружок ученический, горячая голова, для дыма и сгорела, вот, а фронтовиков теперь еще сколько хочешь есть, разве об этом думали, и до сих пор есть несговорчивые, которые фанфаронно проживают, алене, что в точке пивной торгует, на пене мильон помогают сопоставить, вот я знаю, кстати, хорошо б внимание обратить, ибо по пустомельству все, но все ругают, а я скажу, зачем туда народец ходит, разве только чтоб глаза залить, не фигурально, не так: жизнь сообщениями друг другу разбавляют, как и Николай-инвалид, что ноги через бок ставит, действительность свою предъявляют, ага, а воевать или еще чего там - так они хоть сейчас, хоть и кроют теперь все будь здоров, я здесь без солидарности, за недостаточность нашу, но есть и геройские облики, да, о чем с удовольствием сообщаю, благодаря наблюдательности, вот, к примеру, аркашка шарапов, ему руку под локоть под москвой оторвало, орденоносный человек, прошлой осенью, в ноябрьские, под автобус попал, ага, было дело, помню историю с ним, в винном стояли, он рукой своей единственной две бутылки рома кубинского ухватил, но цепкость не та, одна выскользнула на пол и у ног разбилась, ну, очередь даже замерла, да, аркашка посмотрел, как течет она, пошевелил губами, а потом как шарахнет второй бутылкой об пол, да завались ты, он, извиняюсь, иначе, конечно, сказал, но не по-писаному, не могу бумагу оскорбить невежливым, да, так и так, эта натура уважительная, это простор нашинский, таким еврейчикам с портфелем недоступно, да, я потом домой пришел, антонине рассказываю, она сначала засмеялась, а потом плакать начала, потому что жалеет, и говорит, вот так говорят, за что боролись - на то и напоролись, нет, будьте любезны, я ей тогда сразу, отмечаю, сказал, незаконно, антонина, болтаешь, без понятий, извиняюсь, говоришь по-бабьи, положения не выясняешь, но это она от усталой жизни и терпения, которое истрепывается, будьте любезны, сначала в проходной целый день сиди, пропуска мелькающие разглядывай, а потом шаром по магазинам продуктовым катись, женское свое исполняя, следовательно, ага, нинка еще, существование понятное, буквально говорю, да, ну а вот соседа верхнего, что почему-то дома все время торчит и только овчарищу свою без намордника выгуливает, чего тут грешить, не очень чего-то, на масона уж больно похож, это я в книге одной читал, даже сам не знаю, что со мной делается, но проходит мимо, а у меня аж нутро поджимается, да, как начальство какое-то, напрягаюсь весь, будто обязан ему чем-то, а что, извиняюсь, вроде особенного, брючки да портфельчик, да и сам ему всегда вежливо, улыбаюсь, дверь раз открыл, здравствуйте, будьте любезны, а у самого скребет что-то, ишь, думаю, масон эдакий, развели их, душа не принимает, неприятно, вот я, ведь если мыслью напрягусь, и сам кой-чего понимаю, вот слова ломаются, так их подберу потом, подчищу, как водится, выговорить не получается, ну да это ж как, а он с высот мысленных взирает, сдержанность свою проявляет, а отношения нет, ага, чувствую, да только не сказать, но ведь это и слепому видно, ну, вот, к примеру, у нас чебурашка, с ладонь величины, а у него зверина, в лифте не помещается, а почему, спрашиваю, почему так, чем хуже-то, и это, кстати, спокойствия не дает, разобраться бы надобно, товарищи дорогие, потому что ситуация, вот, ибо даешь национальную политику, но того, за масонами, будьте любезны, глаз да глаз нужен, да, а в субботу володька приехал, так и так, он в отца, коренева или корнеева, я уж не помню, подобием выпадает, горячечный, а от спиртного вообще мышление теряет, сам-то он грузчиком в перевозке мебели вкалывает, но деньги почти все проветривает, а когда жена из дому выгоняет, не без этого, приезжает к антонине, как к матери первой, и клянчит, ага, отмечаю, как все приключилось, и не упомню, хотя свидетельствовать могу, я среди ночи с головой тяжелой, так как уже тогда выписки делал, сами понимаете, коллеги дорогие, цитаты там, источники и разное вдохновение, творчество оно, так и так, после серьезной научной работы на шум голосов в коридор вышел и увидел парня высоченного, в шапке котиковой ободранной, а перед ним нинка, бесстыжее женское существование, почти в одном, извиняюсь, белье, да, с мутной головы мне и привиделось, что это хахаль очередной в коридоре снюхивается, и я, сам ни о чем не думая, фигурально кусок старого карниза на котиковую шапку и опустил, вот, так и началось, так и отписываю, фактически, володька меня почему-то все на лестницу выволакивал и там руками, к мебельным сооружениям приспособленными, метелил, ага, только раз я вывернулся и на задвижку в коммунальном туалете закрылся, так как, подтверждаю, не о своей жизни заботился, а, так сказать, о коллективной, да, талант принадлежит народу, так и так, и мы не позволим, и тут что-нибудь такое добавить, мол, индивидуализм и прочее лихачество, но володька ногой задвижку выбил, до сих пор как показание оторванной лежит, и опять меня на лестницу поволок, антонина, скверно воя, в женском нижнем, на лифте, вниз за помощью поехала, с ней, от ужаса подскуливая, чебурашка увязался, а ежели б не степановна, единственная на шум выскочившая, будьте любезны, переключил бы володька мое существование, мне не принадлежащее, а обществу, на другую работу, ибо он как заладил, шелкопер, это за то, что ему на работу, правду о его поведении писал, так и отвязаться не мог, а я, когда отлежался, причем время просто так не терял, продолжал делать выписки и двигать теорию, ибо как раз все мысли об инфра-следствиях тогда в голову и полезли, специально по всем частным квартирам ходил, пытаясь подписи под заявлением собрать, но это пустое, не поставили, а что я такое кому-нибудь сделал, нинка говорит, мне, мол, домой из-за тебя идти не хочется, а что, разве руку когда поднял, невежливое сказал, а если отец учить не будет, куда будет течение, даже степановна, которой, значит, человеческая благодарность, и та - будьте любезны, ну, с ней понятно, у ней сын единственный пять лет назад как захлебнулся, так она и остановилась, ну, захлебнулся, смешно сказать, но медицина утверждает, лежал, естественно, под хмельком в постели, пузырек слюнный в горло попал - и к утру холодный весь, потому что болезнь у него водонепринимаемая какая-то, тогда понятно, вам, конечно, трудно, дорогие коллеги и товарищи, медицина утверждает, мол, так и так, вот, а володька, когда уходил, все грозил, погоди, мол, я тебя, шелкопера, извиняюсь, разэтакого, на куски вонючие разрежу, и подобные угрозы, а личность у него несвоевременная, искажающая, неоформленная пользой, весь в отца, коренева, а я к нему только с вежливыми понятиями, получается, за правду страдаю, как, выходит, джордано бруно, которого масоны сожгли, вот я не понимаю, разве я, извиняюсь, только о личной, подчеркиваю, пользе пекусь, я только хочу досуществовать до мысленного предела и не так, а антонина говорит, ей, глаза бы мои тебя не видели, не понимаю, не кричи, говорю, вчера целый день перебирал все свои бумаги, которые, представляю, свидетельства с жизни, и нашел листочек, нинка еще в первый класс ходила, начирканный человечек, и подписано - папка, а теперь так, ваши рубрики, само собой, просматриваю ежедневно и разъясняю кому могу, поэтому обращаюсь за взаимопомощью и ограждением, так и так, будьте любезны, теперь попал в безвыходное положение, когда нет никакой возможности для науки, а в это время плетется разная паутина, ибо в компании самой неподходящей, о чем гиппократу иванычу не раз сообщал, но бесполезно, что намекает на уже возможную завербованность, ибо масон не дремлет, каждый день ля-ля-ля, ля-ля-ля, и я прямо головой чувствую приливы и отливы, взором вербует, а у меня есть подозрение, что ивушка, которого плакучим кличут, возможно, кличка, точно не знаю, тоже их космический агент, но им мало, они хотят главаря, вот за меня и принялись, лучи космические испускают, что с научной точки зрения понятно; так как есть подозрение, что сигналы как-нибудь, так сказать, фокусируются, а потом, через их представителя, жидомора проклятого, маятника ихнего, на меня и облучают, чтобы быстрее сдался, ага, вот, пожалуйста, опять смотрит, сам только вид делает, что с ивушкой плакучей калякает, а сам только на меня и смотрит, а я нет, я вот на ванечку погляжу, он хоть и дебил, ухо вертящий, буду резать, буду бить, все равно тебе водить, и рожи разные корчит, но, так и так, вот опять голова раскалывается, потому что не выдерживает напряжения, ага, вот герань на подоконнике, сейчас бумагу у гиппократа иваныча попрошу и все с памяти запишу, мы еще посмотрим, кто кого, мы посмотрим, а пока и отдохнуть можно, вот и глаза закрою, а ты излучай, мне с закрытыми глазами ни один масон, ни-ни, вот так и полежу, а ты как думал, ну-ну, только так, ага, мы тоже, так сказать, не лыком шиты, я уже того, научился с ним бороться, вот и полежу с закрытыми глазами, а потом и напишу, мол, так и так, ну ничего, слова я потом придумаю, а сейчас полежу, вот.

Но, милый маятник, не знаю, вправе ли задавать вам вопрос: но что же было дальше? Бьюсь об заклад, что Магда не исчезла так просто с вашего горизонта, никогда не поверю, тогда не стоило и начинать, да и вы, когда упоминали о любовном треугольнике, уверяли, будто ваш случай совершенно не банальный: не так ли, я не ошибся? Да, сударь, конечно, вы не ошиблись: мы действительно стали с Магдой неразлучны как голубки, не помню, сколько дней мы почти не выходили из моей комнаты, что напротив лестницы, на втором этаже; слива, которая росла во дворе, стучала при порывах ветра в стекло, тогда либо она, либо я толкал тыльной стороной ладони раму, окно распахивалось, ветер начинал заигрывать с бумагами и легкими предметами: ибо хотя мы и не уставали в пленительных занятиях, дышать становилось приятней. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понимаю. Разве вы были с Магдой, не знаю, как лучше и тактичней выразиться, в столь близких отношениях? Простите, возможно, я не прав, но мне показалось, что в прошлый раз вы несколько скомкали конец своего повествования, которое, должен признаться, дошло до весьма щекотливого момента. Да, да, вы скомкали конец своего рассказа, как, волнуясь, при важном разговоре, пальцы самопроизвольно, машинально комкают случайно оказавшуюся в руках газету. Но, позвольте, как же так, ничего не понимаю. То, на чем вы остановились, никак не указывает на столь странное, если не сказать, смелое продолжение. Если помните: идя по обочине желтой дороги, вы, по только вам известным уликам, обнаружили, что буквально в двух шагах, в водовороте тенистой жасминовой беседки, Магда, женщина, предмет вашего обожания, изменяет, если так можно выразиться, ибо, как ни прискорбно, надеюсь, вы не будете возражать, что никаких обещаний, так сказать, гарантий, она вам никогда не давала, но изменяет, так и быть, употребим это слово, с владельцем тонкой угольной бородки и белокаменного особняка с колоннадой. Итак, вы ушли, как мне показалось, слишком, нарочито спокойно, оставляя за собой белый флаг измены в виде белоснежной накидки с ало-лимонными аистами, рассыпанными по чистому полю накидки, что вызывающе висела на голой жасминовой ветке. Но, милый маятник, каким образом Магда, так недвусмысленно и неоднократно отвергавшая ваши притязания, вдруг очутилась в вашей комнате на втором этаже, что напротив деревянной скрипучей лестницы, причем, если я правильно понял ваши, так сказать, намеки, в горизонтальном положении, решившись на полную, если не сказать, интимную близость с вами? Как вам удалось добиться столь скорой победы? Не понимаю, объясните. Да, конечно, очень может быть, несомненно, только так, да, да, не может быть двух мнений, так оно и было. Я действительно не помню, на чем остановился, неужели я вам не рассказывал, мы сблизились очень просто, буквально на следующий день после первой встречи, хотя это и не имеет значения, то есть: не имеет значения когда - через день, два, неделю, ибо не посчитайте за резкость, подобный хронометраж нелеп, когда, извините за красивость фразы, сквозняк безысходности отворил все двери в анфиладе событий. Простите, сударь, что я вдруг заговорил с вами в таком выспреннем тоне, сам не знаю, что на меня нашло, вам никогда не приходило в голову, что не мы, а слова выбирают нас, короче: я действительно не помню, ибо буквально сразу события навалились на меня, как наваливаются друг на друга прутья ограды, если бежать вдоль, не помню, когда именно переходил я через ручей по висячему мостику, тому самому, если изволите вспомнить, что застежкой стягивал два берега Кедрона в самом узком месте, позади белокаменного дома с карминной черепичной кровлей, у развилки дороги, ведущей в город. Солнце стояло уже высоко, но тени от кустов, что росли вдоль ручья, казались изумрудными с черными подпалинами, до полудня оставалось не более часа, начинало парить, в воздухе висел запах цветущего жасмина, перемешанный с терпкими испарениями листьев; мостик дрожал под ногами, так как висел на двух просмоленных канатах: он был горбат, как спина фыркающей кошки; дойдя до середины, которая была наиболее неустойчива, переступая с ноги на ногу, я пошатнулся, дощатый настил побежал в сторону, и, схватившись рукой за протертый местами до блеска черно-белесый канат и ощущая ноздрями неизвестно откуда взявшийся запах полыни (возможно, мне показалось), увидел женщину, что сидела вполоборота на камне, у противоположного берега, свесив ноги в воду, которая доходила ей до узких лодыжек. Услышав шум на мосту (для нее, Магды, конечно, вы уже догадались, это была она, хотя я сам, поверьте, сам не знаю почему, узнал ее не сразу, а в следующее мгновение: итак, шум для нее был почти со спины), она резко повернулась, на какую-то секунду мы встретились глазами, и опять, как уже было, глаза, что называется, позвали меня, то есть стали глубокими, как колодец, и печальными, как болезнь; но в следующий миг порыв ветра сорвал с ее плеч белую накидку - прическа, очевидно, составленная наспех, обвалилась, волосы укутали ее туманом - и бросил, распластав крылья этого покрывала, на середину ручья. Не знаю, сударь, какое мнение вы успели составить о моем характере, вероятно, весьма расплывчатое, хотя здесь вина не ваша, а моя, ничего не поделаешь, возможно, моя натура представляется вам напоминающей флюгер, но это не так, поверьте, редко, если не сказать, никогда, решался я на рискованный поступок, всегда не терпел необдуманных авантюр, ибо перед глазами имел пример, может быть, так сказать, отрицательный, своего отца, как раз поплатившегося за необузданность нрава положением аутсайдера, проще говоря, неудачника: с большим трудом, из года в год, не позволяя себе ни мига расслабления, экономя на каждом сестерции и выгадывая на каждом. заказе, за десять лет мне удалось сколотить не то чтобы состояние, но если б возникла необходимость, мог купить и дом не самый последний в городе и дело поставить так, чтобы жена, если бы, конечно, таковая появилась, палец в холодную воду не должна была б опустить; никогда не приходило в голову, но если бы спросили мой девиз, то, пожалуй, подумав самую малость, сказал: терпение и труд; знаете, как говорят: терпение и труд все перетрут; так вот, заметьте, сударь, я далеко не был уверен, что так уж обязательно и перетрут, что, мол, именно звезды этих понятий путеводные и даруют кратчайший путь, если позволите, к успеху, ничего подобного, но все равно: труд и терпение. Уверяю вас, хотя в той, первой жизни, я был простой башмачник, и мысль (как стало потом) не была моей специальностью, моя натура не обладала такой простодушностью, чтобы посчитать, будто цель, извините за менторские выражения, важнее средства: ни-ни, и не думайте, ничего подобного, не такой уж был простак, не какой-нибудь маккавей, что смысл жизни - сама жизнь, а смысл любви - не воспроизводство, простите, себе подобного, а блаженство горения, я понимал, не без этого, пришло как-то само собой, без всякого усилия. Но тут, увидев, что слетевшая на середину ручья распластавшаяся белая накидка, намокнув, мгновенно потемнела (белый фон стал серо-сиреневым, а алые аисты - черно-коричневыми), сам не знаю, как это получилось, правда, вы можете сказать, что исключение только подтверждает правило, вдруг очутился в воде, несколько взмахов руками, и в моих ладонях забилась поникшая крыльями белая птица накидки. Не знаю, в состоянии ли вы мне поверить, боюсь, что вы посчитаете меня неискренним, но, ринувшись в воду, я не надеялся заслужить благодарность, ничуть, движение было совершенно безумным: так собака бросается за кинутой в воду палкой - я же просто пожалел шикарное белоснежное покрывало, совсем не думая при этом о его владелице. Поверьте, сударь, ни одной мысли о возможных дивидендах. Конечно, милостивый государь, я верю, что за вопрос, как иначе, если бы я вам не верил, то не слушал, и скажи я, предположим, что не верю, вы перестанете рассказывать, какой резон, конечно, несомненно, я верю, но, милый маятник! Должен признаться, я удивлен. Никак не ожидал столь романтического пассажа в вашем повествовании. Без сомнения, это красиво: вы совершили бескорыстный, не побоюсь этого слова, героический поступок - вас за это одаривают любовью. Например, лошади, закусив удила, покрытые белой кружевной пеной бешенства, понесли, очаровательная блондинка в муаровой вуалетке забилась от страха в угол легкой коляски, спасения нет, гибель неминуема, дышла уже зависли над бездной пропасти - но в последний момент ваша железная рука хватает коней под уздцы, конечно, легко останавливает их, и незнакомка, еще бледная, но такая же очаровательная от ужаса, одаривая вас благодарным взглядом, выходит из коляски, без сил опираясь на вашу мужественную руку. Или иначе: то же самое, но вместо коляски и понесших лошадей трехпалубный пароход «Альба Регия» (или «Альфа и Омега», неважно, не имеет значения, безразлично), а вместо очаровательной блондинки не менее очаровательная брюнетка: голубое небо, синее море с прозрачной дымкой, чистый горизонт, плетеные желтые кресла и полосатые шезлонги на палубе первого класса, дамы в соломенных шляпках и открытых платьях, мужчины во фраках: вдруг, неизвестно откуда, шторм, вихрь, смерч, налетел ураган, катит девятый вал, пароход тонет, матросы рубят мачты, седой капитан, старый морской волк, не выпуская трубки изо рта, призывает к спокойствию, женщины бьются в истерике, мужчины, отталкивая детей и стариков, бьются из-за спасательных шлюпок, кто-то, отчаявшись, летит в воду, внезапно палуба трещит, трещина с зазубренными краями шире и шире, пароход разваливается на две половинки, затем еще на две, еще, он делится как клетка, пока не превращается в одинокий плот посреди моря: море спереди, сзади, справа, слева, циркуль взгляда очерчивает круг горизонта, никого, плот на двоих, на нем, конечно, очаровательная брюнетка и ее любимец, черный шпиц, ловко устроившийся на пленительных коленях, вы в воде и, как истый джентльмен, помогаете плоту двигаться к неминуемому спасению, вы работаете в воде ногами, изображая ножницы, подгребаете правой рукой (левая толкает плот) и одновременно дуете на парус, который составлен из двух носовых платков, насаженных на нос зонтика; плот резво, как жук-плавунец, передвигается по водной глади, но ваши силы на исходе, ноги уже давно свела судорога, гребете вы одной рукой, а дуете, изображая ветер, на парус не ртом, а носом, последние силы вас покидают, вы ловите прощальный ласково-благодарный взгляд очаровательной брюнетки, кинутый вам, точно спасательный круг, из-под раскрытого зонтика, и, пуская пузыри, идете на дно, сохраняя сердцем отпечаток пережитого прекрасного чувства, отпечаток, что жжет, словно передержанный горчичник, тонете и шепчете: любовь всегда права. Или иначе: опять то же самое, но вместо легкой коляски и белого парохода глухая лесная дорога, а вместо блондинки и брюнетки - не менее очаровательная шатенка, почти рыжая, с густыми волнистыми волосами, вы, ничего не подозревая, едете на велосипеде, с удовольствием наваливаясь на педали и вдыхая воздух, режущий легкие своей чистотой, проколотый запахами и хвойными иголками, как вдруг крики, у развилки дорог на очаровательную рыжую незнакомку в длинном элегантном платье напали двое, трое, дюжина, неважно сколько грабителей, кошелек или жизнь, честь или кошелек, кошелек или невинность, ибо, конечно, нет сомнений, дама в платье сохранила невинность, как иначе, вы вмешиваетесь, предостерегаете грабителей зычным голосом, оголенным бицепсом и трицепсом, грабители вверх тормашками летят в кусты, одна минута - от них не осталось и следа, как говорят, след простыл, дама в слегка надорванном платье, так что левая грудь полуобнажена, дама в полуобмороке и полуизнеможении, чуть жива от страха, хотя, что скрывать, испуг ей к лицу, она в полувосхищении смотрит на вас, благодарит легким кивком, в котором вам чудится малая толика почти невинного кокетства, затем вы, забыв про велосипед, идете рядом по лесной дороге и болтаете о всякой всячине, проходя мимо предательской осины, дама неловко спотыкается, однако вы успеваете подхватить ее под локоть и дальше продолжаете путь под ручку, ах, как я испугалась, лепечут нежные губки, послушайте, как стучит мое сердце, вы слышите; после очередного поворота, не имея сил сдерживаться, делая вид, что хотите снять пылинку, вы нагибаетесь и касаетесь губами ее полуобнаженного плечика, очаровательная незнакомка уклоняется от вас, отступает на шаг и шаловливо грозит пальчиком, и тут начинается: она убегает, а вы ее догоняете, она убегает, а вы догоняете, иногда, как бы желая дать себе отдых, а вам передышку, она останавливается, взволнованно дыша своей высокой грудью (левая, из-за надорванного платья, полуобнажена), и тогда вам удается сорвать робкий поцелуй надежды, почти неслышно слетающий с лепечущих губ, мгновение - и опять все сначала: она стремительно убегает, а вы не менее стремительно догоняете, она убегает, а вы догоняете, и так бесконечно, бегая концентрическими кругами, что еще надо, чем не жизнь, жизнь на лету, прекрасно, превосходно, несравненно, нет ничего лучше. Восторг, милостивый государь, восторг, я и не знал, что вы романтик, это замечательно, хотя и несколько неожиданно, как бы вдруг, почти без предупреждения, метаморфоза, произошедшая прямо на глазах. Нет, сударь, не могу согласиться, вы не правы, хотя я и понял вашу иглоукалывающую насмешку, к сожалению, если бы все было так просто, но ничего подобного не случилось, если помните, я остановился, вернее, вы меня прервали в тот момент, когда я, сжимая в руках обмякшие белые крылья накидки, повернулся, мокрый с головы до пят (ручей был неглубок в этом месте, но все же), ощущая дорожки капель на лице и расталкивая коленями упругую толщу воды, пошел к сидящей вполоборота на камне Магде. Пока я шел, она кинула в мою сторону всего один легкий взгляд, настолько легкий, что шарик такого же веса, выпущенный в небо, смог бы скрыться из глаз за время моего шагания по мелководью. Что скрывать, да я не пытаюсь, порукой мне, сударь, ваша проницательность, но действительно, теперь, собираясь вернуть сорванную ветром с головы женщины накидку и ощущая неприятно липнущую к телу мокрую одежду, я совершенно машинально, если не сказать физиологически, рассчитывал на некоторую компенсацию: смешно сказать, не знаю, поверите ли вы, что так бывает, но именно побежавшие по коже холодные мурашки вызвали, стыдно признаться, какое-то сладкое умиление самим собой, да, да, именно быстрые зигзаги мурашек, что стянули кожу, вызвали желание тепла, которое может даровать женщина, и благодарности. Не помню, упоминал ли я о дне ручья, по которому брел: твердо-песчаное, ровное, с небольшой бугристой рябью, будто застыл отпечаток волны от слабого ветерка, и только кое-где, на отмелях и ближе к берегу, попадались обточенные долгим медленным течением голыши и осклизлые коряги, скорее всего, корни прибрежного ивняка. Приходило ли вам в голову, сударь, что те случайности, о которые мы спотыкаемся, в большей мере, чаще всего, случайностями не являются. Не знаю, не могу представить, как повела бы себя Магда, не произойди то, что произошло теперь, да и после, когда мысленно возвращался к пережитому, уже потом стало казаться, что иначе и быть не могло, вы только представьте: мокрый до мозга костей, но с разгорающимся в груди костерком надежды, что постепенно переходил в сладостный трепет, странно, но две враждующие, обычно мешающие друг другу стихии, огонь и вода, вдруг сливались в едином намереньи, как молодые любовники телами: чем больше холодных брызг летело на меня, бредущего навстречу женщине, которую я обожал десять лет назад, а теперь, сознаюсь, даже не знал, как я к ней отношусь, ибо это понятно, все было перепутано сейчас: ревность, желание доказать что-то свое, жалание обладать и обидеть в ответ на обиду, сорвать с себя отвратительную мокрую одежду, но вы уже поняли, чем, тем не менее, более мокрым становилось мое одеяние, тем только сильнее разгорался пламень желания в моей стынущей крови. И вот, только представьте, когда я, сделав, не знаю, семь или восемь шагов, протянул наконец белое обмякшее существо накидки, преждевременно чувствуя награду и заранее торжествуя, и впервые посмотрел на Магду, что называется, во все глаза, ибо, пока шел, тяжесть смущения не давала поднять на нее взгляд, и теперь, наивно уверенный, что, оказав услугу, поставив ее, Магду, женщину моего вдоха и выдоха, в зависимое положение, вдруг, сквозь стекающие с надбровных дуг капли, отчего туманилось зрение, увидел, как изменился ее облик за это время: нет, внезапно радостно прошептало во мне, она совсем не так хороша, как я предполагал, эти морщинки у растерянных глаз и на шее, и ничего колдовского, особенного сводящего с ума, обыкновенная аппетитная, но и доступная бабенка, и никакой истомы, как было раньше, если помните, когда она дотрагивалась до своих фантастических волос (а меня в ответ сводила судорога желания), волос, в которые теперь была вплетена знакомая веточка жасмина. И вот тут, вы только подумайте, передавая из рук в руки накидку, я, окрыленный уверенностью и одновременно успокоенный кончившимся, как мне показалось, наваждением, будто подстроил кто специально, сделав слишком крупный шаг, споткнулся об осклизлую корягу и, сам того не желая, глупо, какая-то неуместная неловкость, поднял целую тучу брызг, окативших Магду; и, чтобы не упасть, схватился за ее плечо рукой. Не знаю, не укладывается в голове, трудно себе представить, как откликнулась бы Магда, не окажись у меня под ногами этой проклятой коряги. Одна секунда, сударь, но этого достаточно, чтобы все переменилось. Споткнувшись, я потерял Магду из виду, если можно так выразиться, пришел в себя, передо мной стояла другая женщина. Да, да, сударь, постарайтесь представить, именно так: ибо Магда, разогнув плавную дугу своего тонкого стана и сбросив мою руку со своего плеча, треугольные уголки рта высокомерно изогнулись, глаза насмешливо сощурились, пока я, не успевая приспособиться к быстро меняющейся ситуации, бормотал заранее приготовленную фразу, причем, это весьма забавно, обратите внимание, характерная деталь, фраза, буквально несколько слов, была та, что сложилась в моем мозгу, пока я брел, предчувствуя награду, по мелководью, или даже раньше, когда мечтал о подобной встрече, а вот тон или даже интонация, с которой я лепетал запаздывающие по смыслу слова, интонация-то как раз и соответствовала моей растерянности, она была берегом реки моего настроения, или, если позволите, эхом жидкости, повторяющим контуры пустого сосуда моей души. Не знаю, сударь, хорошо ли я описал свое состояние, возможно, скорее всего, мне не удалось припомнить все черты, что составили картину столь памятной встречи, но подавлен, надеюсь, это понятно, я был тем, что передо мной опять стояла женщина моего вдоха и выдоха, воздух моей гортани, диафрагма моего дыхания, которое, кажется, прервалось, точно каменная тяга, если задвинуть заслонку; стояла та, которую я обожал десять лет назад, не умея ничего с ней поделать; теперь я находился так близко, что, когда она медленно, каким-то эллинским жестом, подняла вверх руку, показывая бритую подмышечную впадину, до меня донесся легкий, чуть слышный запах ее пота, который я сразу узнал, так пахнет нагретая солнцем арахисовая шелуха, да, да, не удивляйтесь, я не заблуждаюсь, не противоречу сам себе: за несколько шагов от нее исходил едва ощутимый запах полыни, но приблизившись почти вплотную, вы помните, с ее плеча была только что скинута моя рука, я ощутил арахисовое благовоние - и в этот самый момент ее отведенная за спину рука с узким запястьем швырнула обратно мокрую накидку, которая, влажно прошуршав, задела краем белого крыла за лицо. Но, милостивый государь, как же так? Простите, что перебил, но я не понял, что же получается, вы себе противоречите. Нет, должен признаться, что уже оценил использованный вами ложный пассаж: превосходно, несравненно, весьма ловко, вы как бы пунктиром показали возможный банальный поворот, и когда мы отклонились (ибо я, вероятно, не единственный слушатель вашей занимательной истории), как бы уравновешивая силу инерции, вы совершили изысканный вираж в совершенно неожиданную сторону. Но милый маятник, что же вы сказали вашей пленительной пассии после десятилетней разлуки с ее телом, ибо, как мне кажется, именно метаморфозы ее плоти, осененной нимбом волшебных волос леди Годивы, производили на вас магическое впечатление? Ведь, как я понимаю, вас нимало не заботило, чем занималась восхитительная подружка вашего далекого детства, пока вы, если я правильно понял, сколачивали, и весьма удачно, кругленькое состояние на подметках и сафьяновых ремешках и, вероятно, не только на них, не правда ли, я разве не прав, я не ошибся? Нет, я не отрицаю, вполне возможно, что сквозь прозрачный хрустальный абрис желанного тела просвечивало кое-что, так сказать, из высшей природы: ваша потребность утвердить себя, подавить, избавиться от гнетущей дамокловой тяжести отказа, пережитого вами однажды на рассвете, у околицы, когда туман уже вымочил травы росой, отведенные узкой ручкой ветви кустарника еще дрожали, постепенно успокаиваясь, а вы стояли, прислушиваясь к ползущей по-пластунски тишине, не зная, что ваша жизнь превратилась в странный минерал ожидания, именно сейчас, то есть несколько мгновений назад, так бывает, что говорить, это красиво, жизнь, как янтарное мгновение, судьба, как захлопнутый ставень, зачеркнутая страница биографии. Но, милый маятник, если женщина, сыгравшая, простите за банальность, столь роковую роль в вашем ставне, то есть, пардон, я хотел сказать, в вашей судьбе, итак, если эта роковая женщина кидает вам в лицо свою собственную накидку, как часть своего интимного туалета (помню прекрасно, белое снежное поле, а на нем перекрещиваются клювами кроваво-алые аисты с лимонными ходулями ног), так вот, раз эта накидка, успевшая, правда, намокнуть, летит вам в лицо вместо благодарности за, можно сказать, почти героический поступок по спасению утопающей на водах (я имею в виду накидку), и, если я вас правильно понял, все из-за того, что вы совершенно случайно, не желая этого, ясно идиоту, окатили ее водой, каскадом брызг, с головы до ног, от кончиков волос до кончиков пальцев, ибо сами чуть не упали, споткнувшись об осклизлую корягу, и даже, опять же не нарочно, чтобы не рухнуть на глазах очаровательной шатенки в воду, как идиот, схватились (выбирая из двух зол меньшее, хотя, не уверен, возможно - большее), но схватились, вы так сказали, за хрупкое девичье плечико почти тридцатилетней усталой женщины, а в ответ, как я уже сказал, вернее - вы уже сказали, вам в лицо летит мокрая, как не знаю что, накидка, как же вы, простите за нескромный вопрос, умудрились оказаться с ней, с этой роковой и странной особой, в настолько горизонтальном положении, что открывали, поочередно, настаиваю на этом, тыльной стороной ладони раму окна в вашей комнате, что напротив старой скрипучей лестницы на второй этаж, то есть, не знаю, употреблю ли я правильное, уместное выражение, но вошли с ней, Магдой, в состояние самой интимной близости, не правда ли, я не ошибся, не так ли? Пожалуйста, если не трудно, объясните. Да, сударь, конечно, конечно, вы не ошиблись, мы действительно сошлись с ней как голубки и были так же неразлучны, словно душа и тело, жизнь и смерть, свет и тень, но, как вы уже догадались, далеко не сразу, отнюдь, сказала графиня, а не испить ли нам кофею, то есть нет, я хотел сказать другое: отнюдь не сразу, да, да, сначала мне пришлось ее переупрямить, вы помните, мокрая накидка, задев меня по лицу, с плеском плюхнулась в воду, точно подстреленная лебедь, я замер и, знаете, так бывает, внезапно почувствовал все безразличие немотствующего вокруг пейзажа: солнце стояло в зените, пекло нещадно, раздаривая полуденную тяжесть своих лучей пустынному противоположному берегу ручья, густо поросшему ивняком, с валунами, кое-где выглядывающими из воды, сухо-деревянному настилу мостика, чья спина почти незаметно подрагивала, вспоминая порывы ветра, и другому берегу; сквозь кружево листвы сквозили тающие в знойном слюдяном воздухе мятные очертания белокаменного особняка с обнаженными горлами колонн, а чуть ближе, у плоского камня, на мелководье, застыли двое, он и она, мужчина, повернувшийся слегка сутулой спиной (от привычки склоняться над сапожной колодкой), с иссиня-черной бородой, с редкими струнками седины около рта, бородой, что по праздникам искусно укладывалась на сто различных завитков, напоминающих строй солдат-щитоносцев, и женщина лет тридцати со стройно-сочными формами, что просвечивали сквозь полупрозрачную материю желтого муслина, укутывающего пружинистый изгиб тела, женщина с усталым и одновременно прекрасным и волнующе-порочным ликом, осененным пенной гривой каштановых волос с золотистым отливом, отливом и приливом, пассатом и муссоном, масоном и ессеем. Не знаю, что-то печет голову, не было бы солнечного удара, не уверен, боюсь, что нет, всем существом сомневаюсь, нужно ли рассказывать, как летел в воду мокрый ком накидки и что говорил, нагибаясь за ним, мужчина с седеющей около рта бородой (темнело в глазах, когда он опускал голову вниз, будто солнце лило тяжелое жаркое золото только на них, осколки бликов разбегались в разные стороны по зеркалу ручья), как подавал, уже не разворачивая, то, что раньше было накидкой, обратно женщине, ехидно поджимавшей верхнюю губку, имеющую контур высокого седла, каким пользуются ассирийцы, а глаза ее при этом казались печальными и глубокими, как общественный колодец в Назарете, и как немо, точно в бреду, шевелились ее губы, и как опять и опять летело в воду свернутое улиткой покрывало, и как, не выдержав, возможно, точно не знаю, но что-то такое зовущее показалось в глазах, и шагнув вперед, вдруг обхватил ее руками, так что затрещала и зигзагом порвалась желтая муслиновая материя на спине, погружая лицо с седеющей около рта бородкой в полынный запах, исходящий от ее густо рассыпавшихся волос, и горох ее кулачков застучал словно град по крыше, и вода внезапно перестала хлюпать под ногами, женщина моего вдоха и выдоха, воздух гортани моей, кажется, шептал его язык, и ветви омелы, родившись из воздуха, вдруг больно хлестнули по векам, и ее упругое тело, прогнувшись, словно сильная рыбина на лесе, рванулось последний раз, материя с треском лопнула дальше и поползла вниз, и губы, уткнувшись в нечто мягкое, ощутили легкий солоноватый вкус и арахисовый привкус, и когда вдруг, из желтой волны, показалась головокружительная, как пропасть, нагота, он упал в нее с закружившейся головой. О, как любил, Нюма, сын мой, мужчина с седеющей около рта бородой эту женщину с закрывшей свет каштановой волной непокорных волос, которой грудь контуром напоминала верхнюю губку или высокое ассирийское седло, как пахли арахисовой шелухой ее глубокие подмышечные впадины, когда она, изгибаясь, закидывала руки за голову, и вздымалась, как пучина, перевернутая чаша ее живота, и скажи, разве так любят женщину, будто это последнее, что осталось, обожая в ней все: детский запах рта, вкус слюны, пота, выступившего на коже, все ее выделения, соль ненароком скатившейся слезы, набор телодвижений и жестов, ее крики, стоны сквозь стиснутые губы, чуть слышные звуки охрипшего голоса, жизнедеятельность всех желез внутренней и внешней секреции, если бы они были, но их, к сожалению, к прискорбию, нет, а жаль, что у женщин так мало объектов для любви и ласки, не правда ли, тебе не приходило в голову, не казалось, разве я не прав? Но, Нюма, сын мой, разве так любят человеческую женщину?

Ивушка, Ивушка Плакучая, опять зовут и шепчут губы твои. Как тяжело мне одной, жить на дне одиночества моего, не зная радости и наслаждения, бредя каждый будний день однообразной улицей своего маршрута. Да, Лигейя памяти моей, вижу, вижу твою хрупкую фигурку в черном драповом одеянии, бредущей переулком со скрипкой, прижатой к груди. Медленно, то обгоняя, то отставая, вертится вокруг тебя плоская тень твоя, милая и деликатная, бледная и молчаливая. Вот отшатнулась она от стеклянной витрины, к которой прижала ты известково-прекрасное лицо свое, вот обежала вслед за тобой лужу и попятилась от тусклого газового фонаря. Вижу тонкую руку твою, берущую с галантерейного прилавка чулки в целлофановом пакете, хрустящем, как порох, втыкающую двузубую вилку в покрытую корочкой городскую булку; вижу холодные пальцы твои, затаскивающие на ветру пуговицу в растянутое устье петли. О, Лигейя зрения моего, как стынут от ветра легкое тело твое и душа твоя, когда поздним вечером пробираешься ты в толпе от убогого кинотеатрика нашего, среди шума и огней, праздного веселья и чужих голосов, мимо собачьего хвоста очереди за билетами на последний сеанс, мимо кондитерской и кафе на углу, столпотворения у входа в подземку, и дальше, узким переулком твоего единственного маршрута, неся в себе затухающий запах натертых янтарной канифолью струн и коленкорового нутра футляра. Как понимаю и сочувствую, Лигейя моя, узкой тропе твоей, с которой не сойти, не свернуть, от бедной квартирки нашей до клеенчатого стула на эстраде кинотеатра, туда и обратно, по одним и тем же улицам, тихо стуча каблуками. Нет, Ивушка, нет, опять слышу голос твой, никто, и ты в том числе, не может знать координат одиночества моего, радиуса его толщины. Как точка на тонкой бумаге проколота я ножкой циркуля: сквозит прокол, просвечивает, задувает в душу ветер кругового пространства. Разве знаешь ты, как руки мои открывают ключом дверь комнатки нашей, как, торопясь, тянут створку к себе, а взгляд уже ищет, скользит по всем углам: не стоит ли Ивушка мой за тонкой занавеской с овощным рисунком, не спрятался ли он, желая подшутить, за вешалкой у шкафа, а может, он сидит за столом, закрывшись от меня газетой? Нет нигде. А знаешь ли ты, как руки мои каждый вечер стелят крахмальное белье на постели твоей, а потом жесткой мочалкой трут тело мое для тебя, от шеи до стоп и обратно, известково-незагорелое и худое, как похудела я для тебя, Ивушка. Как стираю я потом до поздней ночи, когда спят уже соседи наши, праведники и грешники, водопроводчики и школьницы и члены домового комитета, знавшие тебя и забывшие, как долго трут руки мои белоснежное белье о волну стиральной доски, чтобы как-то занять тело свое, Ивушка Плакучая, муж мой. Знаешь ли ты об этом? Знал бы - вернулся. Что стоит тебе - нет цены горю моему, ожиданию моему, Ивушка. Вернись, шепчут губы твои, тонкие и бескровные, Ивушка, шепчут, бормочут, шелестя лепестками, Ивушка. Погоди, не надрывай конверт сердца моего, не проси, Лигейя тоски моей, чтобы не проклял я себя, суконную судьбу свою, сложившуюся пополам: давит, режет жесткая складка. Лучше давай о другом. Хочешь: расскажу и развлеку тебя? Хочешь: погрустим вместе? Как-то, после обеда, опять видел я во сне мальчика, о котором раз говорил тебе. Маленький стриженый мальчуган в синих трикотажных трусиках, который сидел на корточках на берегу тихой лесной речки или какого-то пруда, а может быть, покинутого озера, что затерялось в лесу, или даже морского лимана с пресной желтой водой, сжимая в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных реек, посередине скрепленных гвоздем. Хотя, кажется, скорее всего, если мне не изменяет память, мы решили уже, что сидит мальчик на берегу именно тихой лесной речки, ибо рядом с ним, буквально в двух шагах, ивовый куст раскинул во все стороны гибкие тонкие ветви, которые ныряют под собственной тяжестью в воду, желая утонуть, но не тонут, а лишь бороздят, создавая заводи, медленное течение речки. Помнишь, надеюсь, ты не забыла, мы решили с тобой, что мальчик, нашедший запущенный пропеллер свой воткнутым в землю, присел, устраняя повреждение (при ударе о землю лопасти могли покоситься, испытать поломку, временно выйти из строя), но так и остался в неудобной для хрупких членов позе, рядом с кустом, как рак, сползающим в воду, одна сандалия у мальчика промокла и тихо чавкала, если он чуть-чуть, на несколько сантиметров, переставлял ее в сторону, ибо ноги затекают; но застыл он на корточках потому, что, как мы решили, услышал беззвучную музыку, исполняемую музыкантами, осевшими на долготелых плоских листиках. Однако, должен признаться, это объяснение - всего лишь гипотеза, так сказать, предположение, весьма созвучное сну, о котором я тебе рассказывал, но в другом сне, о нем-то и речь, оно кажется поспешным, спорным, требующим подтверждения. Да, возможно, вполне может быть, по-видимому, так оно и было: мальчик в синих трусиках действительно запустил свой пропеллер, который разрезал лопастями воздух с приятным посвистом, извился, взлетел продолжением броска, мелькая, точно спицы в велосипедном колесе, пока мальчик провожал его траекторию восхищенным взглядом, а затем, конечно, упал, зарылся в сухой, с мелкими камешками и раздробленными речными раковинами песок, отчего лопасти перекосились и их следовало подправить. Но, должен тебе сказать, мальчик сидит на корточках, на берегу, как мы уже выяснили, тихой лесной речки, совсем по другой причине, никак не из-за пропеллера, ибо, обрати, пожалуйста, внимание, выправив лопасти и собираясь подняться, он вполне, а почему и нет, мог заметить с другой стороны куста и поэтому не видящую его обнаженную купальщицу, что выходила из воды. Нет, уверяю тебя, поверь, он совсем не собирался подглядывать за решившей в знойный полдень искупаться в укромном месте женщиной и поэтому позволившей себе раздеться донага, ничего подобного, этот мальчик был не из числа тех мальчиков, кто через плохо закрашенное оконце в ванной подглядывает за моющейся семнадцатилетней соседкой, или из бумаги, клея и системы увеличительных стекол изготовляют домашний перископ, позволяющий познакомиться со всеми нюансами интимного женского туалета, хотя, могу поклясться, я сам некогда был мальчиком, подобное изощренное любопытство не бьет во всевозможные общественные барабаны и тамтамы тревогу, свидетельствуя о ранней порочности и испорченности, совсем необязательно, подобные барабаны поспешны. Но, ты помнишь, наш мальчик действительно случайно, услышав тихий плеск воды, подняв голову от лопастей зарывшегося в песок пропеллера, увидел выходящую их воды деву (почему, собственно, не употребить мне это стародавнее слово, если, кажется, оно подходит больше других?). Нет, это понятно, мальчик, само собой разумеется, был не в состоянии даже примерно сказать, сколько купальщице лет, определить ее возраст, она была слишком, намного старше его и была обнажена, полностью, совершенно, как очищенный от коры ивовый прут; и не зная, как быть, может, выдать свое присутствие малым шорохом, например, надломить висевшую над головой ветку куста, чтобы дева, длинноного бредущая в облаке брызг и песка, выжимая на ходу заплетенные в небрежную косу волосы, поднимая при этом согнутую в локте руку и показывая ему золотой пушок подмышечной впадины, мокрую каштановую косу, пропущенную меж девических грудей, беспечно поблескивающие на солнце круглые коленки, знала, что маленький соглядатай в синих трикотажных трусиках поневоле, через куст, не сводит с нее потрясенных глаз, восхищенный и удрученный этим обстоятельством одновременно. Конечно, ты понимаешь, будь мальчик старше, скажем, лет на десять, он с легкостью определил бы возраст бредущей по мелководью тихой лесной речки купальщицы с белой, как молоко, кожей, покрытой сверкающими на солнцепеке запонками капель; будь он, что называется, опытней и искушенней, то обратил бы внимание, как холодно-беспечно ее спокойное лицо, как туго, точно на барабане, натянута ее атласная кожа, какими нежными пленками вспухают сосцы ее островерхих грудей, как бархатится мысок ее лона и как много потаенных сил в ее стройной походке и женственно-томной осанке. Самое забавное, ты представляешь, это естественно, мальчик так до конца и не решил, красива или нет прошедшая сквозь ивовый куст, блеск слоистой воды, воспаленную сетчатку его глаз дева или купальщица, кому кто, каждому свое, такой именно навсегда и запомнилась, бредя сначала по мелководью, поднимая быстрыми ногами каскад радужных брызг, затем по пепельно-желтому песку, по изумрудной - с бирюзинкой траве, ловко переставляя маленькие ступни ног, закидывая на ходу косу за спину, с проступившими подвижными позвонками, и замелькала долгоногой фигуркой между стволов уходящих в глубину леса деревьев, где-то выбралась на полянку, показавшись вся, где-то пробралась сквозь кустарник, выдвигая то локоть, то упругое бедро, то шею с грациозно посаженной головкой, постепенно, шаг за шагом, растворяясь в гуще листвы и коры, пока, наконец, еще треснула ломкая сухая ветка под ногой, не исчезла совсем. Постой, Ивушка, погоди, я не поняла. Разве у вышедшей из воды купальщицы не было одежды, какого-нибудь простенького халатика или сарафана, а может быть, полиэтиленового мешочка с купальными принадлежностями, который на ходу, раз ты утверждаешь, что она не остановилась, наклонившись весьма грациозно, она могла поднять с пепельно-желтого песка, а затем, помахивая чуть отяжелевшей рукой, по-женски отводя ее несколько вбок, углубиться в сумятицу кустов и деревьев. Ведь, насколько я понимаю, трепетная нагая дева, что продефилировала перед спрятавшимся за ивовым кустом мальчиком в трикотажных трусиках, была, очевидно, дачницей, отдыхающей в сельской местности, или даже просто местной жительницей, решившей в знойный день искупаться в известном только ей укромном месте, что позволяло не думать о соблюдении обычно принятых приличий, пока она находилась на берегу тихой лесной речки или услаждала себя водными процедурами вперемежку с солнечными ваннами; но согласись, Ивушка, уже идя по лесу у излучины реки, ей следовало подумать, что она не может подойти этакой наядой к даче или, тем более, показаться в таком виде на улице сельского центра, когда производственники столь утомлены страдной порой, что могут с ней не согласиться, не так понять, выразить сомнение и оспорить. Но, Лигейя моя, к сожалению, должен огорчить тебя, я сам так думал, однако ничего не поделаешь, вышедшая из реки знойного дня дева, сверкая наготой, прошла сквозь взгляд спрятавшегося за кустом стриженого мальчугана, не обернувшись, ни разу не остановившись, только выжимая на ходу собранные в рыхлую косу волосы, и углубилась, постепенно растворяясь, в лес, так и не вспомнив ни о бумазеевом или хлопчатобумажном халатике, ни о полиэтиленовом прозрачном мешочке с купальными принадлежностями, так что, мне кажется, их, этих принадлежностей, не было и в помине (уж я, поверь, моя радость, определю - привыкла ли женская грудь к лифчику, или как эту штуку называют некоторые острословы, к бюстгальтеру, или нет): вышедшая из воды дева с влажной, блестящей на солнце кожей вряд ли догадывалась об их существовании. Ивушка, опять слышится голос твой, я поняла, я только сначала испугалась, зачем, зачем ты пугаешь меня, а теперь поняла: ведь это все сон, Ивушка, поэтому и дева, будь она хоть дачницей или мещанкой или даже жительницей сельской местности, может ходить как ей угодно, как взбредет в голову, не все ли равно, не боясь случайных встреч со строгими в этих вопросах тружениками полей, которые могут удивиться и выразить изумление, но во сне, Ивушка, вероятнее всего, это уже не имеет значения. Ведь я не ошиблась, Ивушка, и правильно тебя поняла, не так ли? Нет, я должен разочаровать тебя, Лигейя воображения моего, как ни жаль, к прискорбию моему, ты ошиблась, ибо ошибся я, введя тебя этим в заблуждение, так как, исходя из, все-таки, как-никак, ни в коей мере, ни-ни, то, о чем я тебе рассказал, поведал и сообщил, как ты сама, вероятно, понимаешь, не было сном, я сам это видел однажды в знойный летний полдень на берегу тихой лесной речки, и тут ничего не поделаешь. Ивушка, Ивушка Плакучая, разлепляются и шепчут губы твои, робкие и нежные, предназначенные для лепета и шепота, не говори так, Ивушка, муж мой, прошу тебя, не надрывай конверт ужаса моего. Не говори так, просят губы твои, глаза твои, испуганные и большие, как блюдца: прошу тебя, Ивушка, не надо, расскажи о другом, пожалуйста, будь так любезен, о чем хочешь, о приятеле твоем новом, маятнике, или о словах, которые ты слышишь, так как некто говорит через тебя, а ты лишь переводишь. Или, знаешь что, Ивушка, может, ты отдохнешь часок, ибо ты устал и я устала, а потом мы опять встретимся с тобой и поболтаем. Я, должна признаться, тоже эту ночь провела дурно, просыпалась, вставала, за окном от ветра гудели провода, и босиком шла утолять жажду чрева своего по коммунальному коридору нашему, на цыпочках, чтобы не разбудить соседей. Гудели от порывов ветра провода, лопались пленки внутри водопроводного крана, я пила крупными глотками сырую воду забвения и брела обратно в одинокую постель свою. Да, да, это самое лучшее: отдохни, полежи часок с закрытыми глазами, возможно, освежишь себя сном, это замечательно, уверяю тебя, Ивушка. А когда ты откроешь глаза свои, муж мой, я опять буду возле тебя. Хорошо, ты согласен, я прошу тебя, сделай мне приятное, не сопротивляйся. Да, мало-помалу, конечно, Лигейя моя, я сделаю, раз ты говоришь, просишь, настаиваешь, как могу я не удовлетворить тончайшую просьбу твою, но, друг мой, ведь ты сама спросила меня о приятеле моем маятнике, который сейчас, как и я, делает вид, что исполняет назначенный нам тихий час и лежит с закрытыми глазами, в то время как мысли его, несомненно, не может быть двух мнений, так далеко отсюда, что даже трудно представить, ибо, сама понимаешь, я уже рассказывал, ему кажется, что он совсем другой человек, другого возраста и судьбы, обреченный на вечное и (одновременно) бренное хождение, снование, шагание, хотя, не буду скрывать, некоторые досужие умы и высказывают недостойные предположения, что ему это только кажется, будто он тот, за кого себя выдает, а на самом деле, говорят они, он всего лишь провинциальный учитель литературы из сонного провинциального городка, где, как уверяют эти скептики, он и испытал потрясение безвременной кончиной единственного сына своего, что и заставило его потерять биографию свою и найти биографию другого, за кого, как шепчут они предательским шепотом, он себя и выдает. Конечно, Лигейя веры моей, пойми, я также, а почему и нет, мог бы выразить сомнение, изобразить фигуру недоверия и умолчания, ибо, конечно, мало ли, точно неизвестно, никто и ничего, но, подумал я, согласись, не все ли равно и не все ли едино, так оно и было или только теперь кажется, если живет и рассказывает он достоверно и с увлечением, как право имеющий. К тому же, да, да, что-то я хотел сказать, ну-ну-ну, голова как-то сегодня крутится в обратную сторону, ты не напомнишь, что я имел в виду, употребив вводное словцо - к тому же: и должно последовать какое-то продолжение, пожалуйста, может быть, ты знаешь, буду тебе очень признателен, напомни, если тебе не трудно. Да, да, Ивушка, конечно, я напомню, но не кажется ли тебе, что немного, несколько, совсем чуть-чуть, но все-таки ты устал, утомился, нуждаешься в отдыхе и освежающем сне? Да, возможно, ты права, но все же мне не дает покоя неоконченная мысль моя, пожалуйста, очень прошу, и я сразу засну. Хорошо, Ивушка, только обещай мне. Обещаю. Ты, очевидно, если я правильно поняла, хотел рассказывать о сыне твоего нового приятеля, который безвременно и случайно, а потом он испытал потрясение, как право имеющий. Спасибо, Лигейя моя. А теперь спи, ты обещал. Да, Лигейя сна моего, но ты не уходи далеко. Проснусь - и мы продолжим. Спи, я покараулю, я буду рядом. Сна моего. Я рядом. Ивушка Плакучая. Лигейя. Рядом.

написать в "Третью модернизацию"