А раз, вернувшись после последнего сеанса в кинотеатре нашем, не включая света, стояла посреди комнаты, и потом, положив футляр на стул, стала раздеваться для тебя перед зеркалом: платье сошло с меня, как кожа, которая шелушится, нижняя юбка упала на пол, отстегнутые чулки собрались в гармошку под коленками, и я вышагнула из матерчатого круга, и узкая, известковая женщина, качнув бедрами, появилась на поверхности зеркального стекла. Шпилька металлическая застыла в руке, волосы для тебя рассыпались по плечам моим. Посмотрела. Как белеет молочное тело мое, как набухли сосцы без рук, без губ твоих, Ивушка, муж мой. Вернись, вернись, Ивушка, Ивушка Плакучая, или ты не видишь меня. Вижу, вижу тебя, Лигейя зрения моего, облик твой навсегда отпечатался на сетчатке моего глаза, хочу и не могу сморгнуть абрис твой, как ресничку, прилипшую к глазному яблоку. Слеза выступила от механического раздражения, но все равно контуры известкового тела твоего проступают фотоснимком из проявителя; смычок чертит по воздуху мысленные контуры твои, обтекаемые, точно береговая линия; но не искушай меня, не говори ничего больше. Ивушка Плакучая. Не надо, говорю я тебе, не проси, Лигейя моя, лучше послушай, какой я однажды, уже здесь видел сон: ты знаешь, как плохо я засыпаю и как странно действует на меня снотворное, прописанное Гиппократом Ивановичем. В тот раз мне казалось, что я опять стал мальчиком, представь себе, эдакий стриженый мальчик в синих трикотажных трусиках, которые, как обычно, замяты в паху и растянуты у бедер. Будто мальчик, то есть я, сидит на корточках на берегу какого-то пруда или тихой речки, а может быть, покинутого озера, которое затерялось в лесу, или даже морского лимана, где вода пресная и желтая из-за глины, имеющей какие-нибудь полезные лечебные свойства, и если пить воду этого морского лимана из эмалированной кружки с трафаретной клубничкой или двумя вишнями посередине, то на дне и стенках этой эмалированной кружки останется ржаво-рыжеватый оттенок, безвредный, а скорее даже - полезный, но мальчик, вероятнее всего, сидит на корточках на берегу тихой лесной речки, ибо рядом с ним куст, растущий буквально в двух шагах, раскинул во все стороны свои тонкие гибкие ветви, напоминающие разметанные в беспорядке по подушке женские волосы ночью, если, конечно, они предварительно не были собраны в прическу под косынку либо закреплены специальной повязкой, шпильками-невидимками или гребешком; ветви растут в разные стороны, стелются, ползут по земле, вздымаются вверх и куда им вздумается, ныряют под собственной тяжестью в воду тихой речки, желая утонуть, но не тонут, а лишь бороздят медленное течение воды (видишь, раз течение, значит - речка, и мы правильно с тобой угадали), создавая сходящие на нет островки, спокойные заводи с рябью по краям. Очень хорошо, Ивушка, ты очень хорошо и подробно описал этот куст, но мальчик, что он делает один на берегу тихой речки, рядом с этим живописным кустом, причем сидит на корточках, затекают ноги, может закружиться голова, расскажи, пожалуйста. Да, действительно, ты права, мальчик уже давно сидит на корточках у самого берега, рядом с кустом, который медленно, как рак, сползает в воду, одна сандалия у мальчика промокла и тихо чавкает, когда он чуть-чуть, буквально на несколько сантиметров, переставляет ногу в сторону, ибо от неудобной позы его хрупкие члены действительно затекли; на одной круглой коленке ссадина, свежая, не покрытая еще тиной запекшейся крови, с лучиками мелких царапин, и в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных палочек, которые скреплены посередине гвоздем. Ивушка, он, наверное, и очутился на корточках на берегу тихой речки, потому что запустил свой пропеллер, нашел его и теперь сидит и чинит его, ибо, ударившись о землю, пропеллер мог испортиться, выйти из строя, получить поломку и теперь нуждается в ремонте? Да, возможно, вероятно, очень может быть, скорей всего ты права, и он, действительно, запустил свой пропеллер, который, разрезая лопастями воздух, с приятным свистом взвился, взлетел продолжением броска, мелькая, точно спицы в велосипедном колесе, пока мальчик провожал траекторию его восхищенным взглядом, а затем, конечно, упал, зарылся в сухой с мелкими камешками и раздробленными речными раковинами песок - и вполне мог сломаться, например, лопасти могли перекоситься и их следовало подправить. Но, должен тебе сказать, мальчик сидит на корточках на берегу, как мы уже выяснили, тихой лесной речки не из-за пропеллера, который действительно зарылся в песок, и лопасти поэтому перекосились, сидит он совсем по другой причине, обрати, пожалуйста, на это внимание; дело в том, что, выковырнув зарывшуюся в песок лопасть пропеллера, на одном из листиков, которые плыли, оставаясь на месте, скользили по поверхности тихой лесной речки и удерживались в неподвижности черенком гибкой ветви, так вот, на одном из листиков, на его ворсистой стороне, мальчик заметил маленького кузнечика, перебирающего лапками: всмотрелся - конечно, это был не кузнечик, а маленький музыкант, кажется, альтист, который, подбородком прижимая полированный инструмент, чертил по воздуху смычком. Постой, Ивушка, я боюсь, что неправильно тебя поняла: очевидно, ты выразился метафорически, мальчик увидел кузнечика, который показался похожим на музыканта, например, на альтиста, произошла, если можно так выразиться, материализация метафоры, что возможно при поэтическом воображении, а очень вероятно, что твой мальчик именно таким воображением и располагал? Нет, ты не поняла, Лигейя моя, я тоже сначала подумал, что мальчик увидел кузнечика, которого принял за музыканта, своеобразная аберрация зрения, жарко, полдень, от травы исходит душный, насыщенный запах, ни ветерка, солнце палит во все лопатки, мальчик без головного убора, голову печет, он присел на корточки, от резкого движения могла отлить кровь от головы, отчего и не такое может привидеться. Но не тут-то было: мальчик вгляделся внимательней - на листике действительно стоял обыкновенный маленький альтист, елозивший смычком по грифу своего альта, а на складном пюпитре перед ним лежали белые листы, очевидно, ноты. Мальчик отвел взгляд. На соседнем листике, черенком крепящимся к другой, спускающейся к воде ветке куста, расположился еще один музыкант, скрипач, в следующее мгновенье перевернувший страничку нот на своем пюпитре. На листке рядом, бороздившем течение тихой речки несколько поперек, навис над гроздью барабанов и барабанчиков бесшумный ударник. Чуть в отдалении выводил мелодию старый гобой, рядом с ним вел свою партию флажолет; над рябистой поверхностью воды струился легкий молочный пар, над паром струилась тихая беззвучная музыка; на ближайшем, поставленном вполоборота пюпитре виднелись виноградные косточки нот, тонким плющом оплетающие страницу. Наверно, ты хочешь спросить меня: тихая - еще куда ни шло, но беззвучная? Наверно, ты ошибся, выразился неточно, подобрал неудачное сравнение. Видишь ли, я отлично тебя понимаю, я сам так думал, но дело в том, что музыка действительно была беззвучной, ничего не поделаешь: мальчик слышал партию альта, корнет-а-пистона, видел блестящую на солнце медь валторны - но вся сплетенная в косицу музыка была беззвучной: как блики, пляшущие на спине воды, как ползущие по земле тени, которые отбрасывал разросшийся куст, как солнце, что нещадно пекло в затылок с двумя макушками. Вот тогда-то мальчик и сделал неловкое движение, возможно, пытаясь подняться: рука сама потянулась вперед, и ветка, на которую надавила ладонь, ушла под воду вместе с продолговатым серебристым листиком и расположившимся на нем гобоистом. Одно мгновение, и только пузырьки воздуха, выдутые из инструмента, появились на поверхности. Попытался опереться на другую ветку: блеснула на солнце крученая улитка валторны и монеткой на счастье зигзагом ушла на глубину. Еще движение, и скрипач исчез со своим пюпитром, и по течению вместо скрипки потекло сухое тело стрекозы с прозрачными крыльями. Водоворот затянул похожий на ружье фагот и гобой, поверхность речки наморщилась из-за потянувшегося с берега ветерка и тут же очистилась, ибо ветерок ниоткуда потух. Только ветки качались, иногда касаясь воды, да капли сверкали на гладкой коре, как пот на коже, когда протыкала их спица солнечного света; только откуда-то из глубины, из-под толщи реки, накрывшей своим телом илистое дно, только с этого илистого дна слышались аккорды утонувшей беззвучной музыки; только мальчик, сжимавший в руках сломанный пропеллер, слился с белым слепящим пятном. Ивушка, я, кажется, поняла, я только сначала испугалась, а теперь поняла: ведь это все сон, Ивушка, поэтому и оркестр расположился на продолговатых листиках серебристой ивы, поэтому и музыка одновременно беззвучна и слышна, и мальчик, нарочно или нечаянно утопив музыкантов, сам слился с солнечным пятном, ведь это сон. Ивушка, ведь ты сам сказал. Нет, я должен огорчить тебя, нет, Лигейя воображения моего, к сожалению, к прискорбию моему, ни в коем случае, ни-ни, ни в коей мере, как-никак, мало-помалу, как ни жаль, но то, о чем я тебе рассказал, поведал и сообщил, не было сном, хотя я и ввел тебя поначалу в заблуждение, но я сам видел это однажды, и тут ничего не поделаешь, Ивушка, Ивушка Плакучая, опять слышится голос твой, зачем надрываешь ты сердце мое, как беспечные руки, прямо на улице, надрывают пакетик лотореи-спринт, разве чужда тебе боль матери твоей, сестры твоей, жены твоей? Нет, мало-помалу нет, Лигейя моя, не чужда мне боль сердца твоего, но что-то неможется мне сегодня, но постой, почему в перечислении ты так странно употребила: матери и сестры, разве ты Федра, а я тощий Ипполит, разве ты Клеопатра, а я пышка Птолемей, вот не знал, вот забавно! Я, я понял: то, что ты сказала, надо понимать аллегорически, алгебраически, алебардически. Аллегорически? - от аллегории, алгебраически - от алгебры, алебардически - от алебарды. О, алебарда, этот изысканный род оружия, с которым обычно стоят облаченные в латы стражники по бокам узорной, отделанной чеканкой двери, ведущей в царственные покои. Острая, как крик, блестящая, как бритва, узорная, как орнамент, серебряная алебарда, ты мила мне именно тем, что не воинственна, бескорыстна и бесполезна, как чистое искусство. Но алебарда, постой, причем здесь алебарда, что-то я не понимаю. Извини, пожалуйста, но я потерял нить, ты не помнишь, к чему я упомянул алебарду? Да, да, Ивушка, конечно, я напомню, но не кажется ли тебе, что ты немного, несколько, совсем чуть-чуть, но устал, утомился, нуждаешься в отдыхе и освежающем сне? Знаешь что: давай ты сейчас соснешь часок-другой, а я пока покараулю. Да, да, укройся как следует простыночкой, подоткни ее под себя с бочков и покемарь, а я, суть да дело, займусь кой-какими женскими, но необходимыми делами, как-то: поставлю воду для бигудей, смотаюсь на секундочку в магазин, и потом у меня что-то тянет низ живота. Но как же так, ведь я еще ничего тебе не рассказал, самое главное - мы еще ни о чем с тобой не поговорили: ни о том, что нового сообщил через меня мой голос и почему я не могу и должен.

Ни о наших интересных беседах с моим новым приятелем Маятником, который совсем не обижается, если его так зовут, а все к нему только так и обращаются, ибо, как он признался, ему совершенно все равно, как к нему будут обращаться и называть, ибо ему вообще все равно: будут ли к нему обращаться или нет; но кажется, он очень мило воспринял то, что я ему открыл о себе, ничуть не удивился, не сделал ни квадратных, ни круглых глаз, не издал звука изумления или удивления, осуждения или непонимания, он вообще не издал никакого звука, когда я открыл ему свою миссию, только как-то загадочно посмотрел на меня своими мягкими миндальными глазами, матовыми, как замша, и глубокими, как глаза некоторых женщин, некоторого поведения и нравов, некоторой биографии и телосложения, хотя он, в некотором роде, совсем не женщина, а наоборот, ты понимаешь, что я хочу сказать; но он так внимал моим словам, так задумчиво покачивал головой своей, выражая внимание своим худым, можно сказать, изможденным, но с печатью некоторой значительности лицом, посмотрела бы ты на эти выпуклые надбровные дуги, выпирающие точно оглобли, этот вытянутый затылок и высокий узкий лоб, запавшие щечки, что-то от отшельника, эти тонкие презрительные губы, отзывчивые, как телефонная мембрана, и, конечно, нос с горбинкой и мефистофельский подбородок: и эта грусть в глазах его, неизбывная, что даже не с чем сравнить ее, неизбывная, как белый цвет или белый свет, да, да, именно белый свет. Знаешь, как говорят, на всем белом свете. Но, Ивушка, погоди, пожалуйста, как же так, не понимаю, не может быть, никак нет, ведь ты рассказывал мне о нем - и не раз, и познакомился ты с ним не вчера, а давно, то есть я хотела сказать, что ты расскажешь о нем, когда проснешься, и мне всегда очень интересно, как в первый раз, только теперь освежи себя сном и закрой поскорее глаза. А о сыне его я тебе рассказывал? И о сыне расскажешь. Рассказывал? Расскажешь. Лигейя сна моего. Спи, Ивушка. Лигейя. Ивушка Плакучая. Я. Ивушка Плакучая. Да.

Тот дом, сударь, стоял за городской стеной, рядом с узким висячим мостиком, что застежкой перехватывал два берега реки, у поворота пыльной дороги, ведущей из города в гору. Дом под черепичной кровлей, двускатной и красной, и почти невидимой ни с дороги, ни с берега реки из-за роскошного, густого, точно кисель, сада, затягивающего изысканное жилище с колоннами в воронку своего зеленого водоворота. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил: река называлась Кедрон, не правда ли? Неважно, не имеет значения, прошу не перебивать; но если вы так настаиваете, то да: река называлась Кедрон. Хотя какая там река: ручей, обыкновенный ручей, необыкновенный ручей, сбегающий с гор, прозрачный и хрустальный, чуть ниже по течению разливался в живописное озеро, уютное озерцо, совсем чуть-чуть заросшее по берегу щетиной камыша, с одноглазыми белыми кувшинками, которые плавно покачивались на стройных ножках, и трактиром, что притулился у развилки горько-пыльной дороги, где я и увидел ее, Магду, когда шел от городских ворот со свертком кож под мышкой по обочине желтой дороги, чтобы поднимать меньше пыли, но пыль клубилась у ног, горько пахла полынью, оседала на пожухлых от зноя ушастых лопухах и придорожном кустарнике, на плечах и голове, попадала в рот и скрипела на зубах. Милостивый государь, я не понял, та женщина, о которой вы говорите, стояла, сидела, проходила мимо? И потом: во что она была одета, пожалуйста, если не трудно, расскажите подробней. Да, несомненно, я так и собирался сделать: просто мне хотелось отметить запах полыни, исходивший от поднимаемой ногами пыли, когда я увидел ее, Магду, в первый раз; она сидела под трактирным навесом в компании городских повес, одного из них я знал: сынок фабриканта мебели; на земле, неподвижная от жары, лежала лилово-чернильная тень, а в глубине, положив головы на раздвинутые локти, спали два римских солдата с багровыми лицами. Да, сударь, должен отметить, обратите внимание, это очень важно, я не собирался смотреть в их сторону, не мое, сына башмачника, дело, как веселятся под трактирным навесом в самую жаркую пору буднего дня; все произошло случайно: ящерка легким телом юркнула у самых ног, чтобы не наступить, я споткнулся, поднимая клубы раскаленной пыли, и услышал взрыв грубоватого женского хохота, поднял глаза, увидел хохочущее лицо Магды, расплывающиеся розовые пятна физиономий ее спутников, удивился ее серьезным печальным глазам, спорящим с залихватской улыбкой, пыль попала в нос, и так резко пахнуло полынью, что слезы, кажется, разбавили и расстроили зрение. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил, но та, кого вы назвали Магдой, как она была одета, сколько ей было лет, какого цвета волосы? И потом: простите, я не понял, тогда, под навесом трактира, вы увидели ее впервые или знали ее и раньше? Да, сударь, вполне разделяю ваше нетерпение: да, да, конечно, вероятно, вы уже догадались, я действительно увидел Магду в первый раз, но после большого перерыва по истечении длинной, как старушечье жевательное движение, эпохи, в конце долгого тунеля длиною более чем десять лет, ибо некогда, не здесь, совсем в другом городе, но были знакомы, росли вместе, все втроем, я, Иегошуа и Магда, которая, хотя была младше лет на семь-шесть, таскалась всегда с нами: неразлучная литературная троица, что-то вроде шарльдекостеровских Тиля, Неле и Ламме, только именно я любил Магду, хотя жалкими голодными глазами она смотрела не на меня, а на него, а он, худой и молчаливый Иегошуа, не любил никого: ни меня, ни ее, а просто терпел, ведь это всегда заметно, чувствуется, не правда ли, тем более что он и не скрывал. Да, сударь, была прекрасная пора, пора цветений и открытий, загадок и отгадок, цветов боярышника и урюка, любви и ревности, бесед и молчаний, женских запястий и легких платьев, трагедий и разочарований, тепла и холода, купаний и омовений, гор и лесов, улыбок и гримас, пора, когда женщина вылупляется из девушки внезапно, точно выходит из-за прозрачной занавески: прекрасно, сударь, на всю жизнь запомнил тот случай, как это произошло, когда мы, возвращаясь лесной дорогой домой, случайно попали под дождь, и Магда, решив просушить волосы, которые еще ни разу не подрезала, распустила прическу, и они рассыпались по плечам густой каштановой волной, заскользили как лавина, закрывая тонкие руки, девическую припухлую грудь и спину сплошной пеленой: невозможные, невероятные, небывалые волосы, виденные мною всего раз, доходящие до круглых испачканных коленок, и ее жест, отточенно женский: согнутая в локте рука поправила и приподняла волосы с затылка, высвобождая еще - представляете, тяжеленная пенная грива, она могла бы снять платье, как леди Годива, и шалаш волос скрыл бы полностью ее наготу - и из-под руки вопросительно взглянула не на меня, хотя до ее волос и наготы, поз и струнной грации дело было только мне, а на него, Иегошуа, который даже не повернул головы и продолжал стоять, прислонясь спиной к стволу дерева: с ранних лет он мучился животом, после еды начинались рези, слабость желудка, пил настои трав, но тщетно, уже с двадцати лет начал редеть волос, все не в радость, мать, тетка Мария, баловала его как могла, ей нагадали, что сына надо беречь, поэтому тряслась над ним, словно курица над яйцом, болезненный ты мой, мне же с одиннадцати лет приходилось помогать отцу: дубил, сушил и красил кожи, кормил волов, которых мы держали, затем заказов стало меньше, их поток оскудевал, точно струйка в песочных часах, отцу грозил долговой ошейник, и, чтобы избежать разорения, был затеян переезд в столицу, где дела отца сначала пошли в гору, ибо руки, сударь, он имел, несомненно, умелые, но характер толкал на рискованные авантюры, не успев развернуться как следует, взялся за слишком крупный заказ для челяди наместника Тиберия, а сам просидел над узорными сафьяновыми ремешками для сандалий жены соседа, заказ был сдан не в срок, неустойку выплачивать было нечем, и ранним утром, покинув убежище, где только что, после переезда, стали обживаться, переехали в дом много худший, брошенный своими хозяевами из-за недоброй славы, но стоящий за городской стеной: ибо по закону должник, покинувший город, снимал с себя долг, и, думая, что временно, поселились там навсегда, - но той ночью перед бегством из Назарета, ибо все же, что ни говори, это был не переезд, а бегство, я, сударь, и услышал то слово, которое многое могло решить и, надо сказать, решило. Ускользнув незаметно от отца, возившегося с поклажей, я вызвал Магду к изгороди, чтобы спросить обо всем в последний раз: она вышла заспанная, накинув на себя что попалось под руку, и пока стояла, отделенная от меня расческой изгороди, сплетенной из прутьев, накручивала на пальчик спираль выбившейся у улитки уха прядки; не помню, что я говорил той ночью, помню только, как белела та половина лица, которой она была ко мне повернута, и оголенный локоть, кисть, сжатый кулачок и палец, ввинчивающийся в отставшую прядку. Цвел боярышник, душистая тьма с прожилками запахов жалась к нам, как тень, обступала городом; конечно, уверен, не сомневаюсь, вы легко можете представить, что именно говорил и предлагал я, ибо, несомненно, был готов на что угодно, когда вспомнил, что сейчас, сию минуту, могу уехать, оставив навсегда это сонное потягивающееся тело с теплой кожей, истаивающее в ничто в двух шагах от меня; сказал ли я что-нибудь оскорбительное об Иегошуа? Вряд ли, не думаю, не было причины, при чем здесь он, хотя кто знает, чем черт не шутит, возможно, сам того не желая, не отдавая отчета, пришлось к слову, не думая, что говорю, думал о другом, очень вероятно, что-нибудь - это уж обязательно, взял - и проговорился. Вдруг: конечно, это непросто представить, не знаю, было ли в вашей личной жизни нечто подобное, напоминающее, сходное, так сказать, хотя бы в общих чертах, какое-нибудь испытание, столкновение с любимой женщиной, хотя очень вас понимаю, предвижу возражения, поправку, очень важное уточнение: что значит любимую, когда идет разговор, если позволите, повествование о двух юных созданиях, обрисованных мною пока весьма нечетко, бегло, скорописью легкого пера, нетвердым очерком, простите, чуть не сказал - воображения, но в том-то и дело, что тут никакое не воображение, а оголенная реальность, да, да, теперь припоминаемая, но именно реальность, не убоясь пышного эпитета, ни с чем и ни с кем несравнимой трагической любви: несравнимой, ибо, вероятно, уже предчувствуемый вами, сударь, банальный треугольник не совпадает ни с одной другой геометрической фигурой страсти, включая те, которые существовали или только будут существовать, в чем вы, надеюсь, и убедитесь, подтвердив этим мою правоту; трагической - ибо не знаю, удалось ли вам испытать когда-либо нечто подобное, так как, простите, только в этом случае вы в состоянии понять меня, но я любил ее так же сильно, как она меня ненавидела, презирала, причем и до и после, а позвольте спросить: за что, чем я мог заслужить, хотя, понимаю, вопрос празден, и все же. Но, милостивый государь, а как же - «вдруг»? Вы зря расстраиваетесь, пытаясь убедить меня, - я верю вам, несомненно, очевидно, по крайней мере - это не имеет значения, но, милый маятник, раз вы позволили так к себе обращаться, вы употребили столь сакраментальное для рассказчика слово «вдруг»? Докажите, что это необходимо, что применение вами этого стертого, как пятак, наречия оправданно, стоит на своем месте, не может быть заменено другим. И, пожалуйста, прошу вас, не отвлекайтесь. Да, да, сударь, конечно, я так и собирался, простите. Если помните, я остановился на своем признании Магде, семнадцатилетняя девушка, знаете, эта ранняя восточная зрелость: густые широкие брови, будто сажа, выдавленная из тюбика, миндалевидные глаза, крепкие подвижные бедра, грудь набухла в неизвестном ей ожидании и матово-белая кожа, покрытая чуть видимым пушком на внешней стороне запястий и голеней, с почти незаметной ретушью на верхней губе. Неважно, думаю, вы согласитесь, что именно я говорил: вероятно, что-то предлагал, куда-то звал, манил, в чем-то убеждал, приводил доводы, аргументы, которые, конечно, если вы хоть немного знаете женский нрав, были лишними, только мешали, давили, точно узкие туфли, причем, как понял я только позднее, раздражали они именно в той степени, в какой были правдивы, точны, истинны, и кололи ее, Магду, как улики, и это решило все дело. Хотя, конечно, видно слепому, вам уже давно понятно: никакого дела, то есть возможности, тощенькой надежды, что выгорит, как я задумал, что она согласится, ничего не было, причем с самого начала. Подумаешь, смешно сказать: подумаешь, я уезжал навсегда и поэтому предлагал невозможное, подумаешь, по сравнению с ее отцом мой отец был богач, а у нее, кроме красоты, ничего не было, подумаешь, Иегошуа, о ком, конечно, только и думала она, только не говорила, ему она была нужна, как дырка в голове, как рыбе зонтик, как корове пятая нога. Не знаю, не вполне уверен, хотя хотел бы надеяться, удовлетворил ли я вас, сударь, доказал ли то, о чем вы просили, что слово «вдруг» единственно возможное в этой весьма щекотливой ситуации, ибо все вышеперечисленное и было, если позволите перифразу, теми гирьками, что вывели весы из равновесия, и поднялась наверх чашечка, представляющая интересы этого единственно возможного наречия. Вот тогда-то и произошло это вдруг: после всех... Не помню, не знаю, не понимаю, как это случилось, но я, сударь, не расслышал ни единого ее слова: просто увидел, как раздулись от гнева раковинки ее маленьких ноздрей, как четким тиснением на влажной подкладке ночи проступило еще более побледневшее ее лицо, губы, сморщившись в презрительную морщину, что-то немо проговорили, но я был глух, поверите ли, ровно на одно мгновенье, ибо уже в следующее по моим барабанным перепонкам хлестали ветви раздвигаемого Магдой кустарника, скользко шелестела трава под ее ногами, потом взвизгнула прижатая доска крыльца, стукнула, коротко проскрипев, дверь, глухо отдаваясь в ребрах и суставах погруженного по горло в темноту дома, где-то на окраине лениво залаяла собака, а я стоял, прислушиваясь к распускающимся в ушах звукам, и пытался вспомнить, что именно она сказала. Нет, никакого сомнения, ни на одну секунду, и не думайте, будто я усомнился в своем приговоре, в полученном отказе, ничего подобного, он вошел в меня легко, точно кораблик сухого листа в сильный водоворот. Но почему-то, знаете, так бывает, сам не знаю зачем, некая нелепая прихоть, но обязательно захотелось вспомнить, что именно она сказала? После всех. Возможно, когда откажутся. Только не это. Что угодно, только не это. Брови изогнулись углом, переулком. Лучше на улицу. И рот, будто дважды глотнул воздуха. После всех. Но, милостивый государь, простите, милый маятник, что опять перебил, но я не все понял: нет, то, что вы так рельефно рассказали, я представил себе очень отчетливо - душная южная ночь, низкое небо с жалящими звездами, которые, кажется, составлены из серебряной фольги, приклеенной к синей замшевой бумаге, влажный воздух, насыщенный запахами, в котором странно звучат слова и хочется говорить шепотом. И короткий разговор у околицы, быстрый взрыв капризного женского гнева, негодование женщины, посчитавшей оскорбленной себя или своего милого, а затем лепет складок женской одежды, задевающей за кусты, и тишина, прогнув спину, словно кошка, бесшумно легла у ног. Но вы, милый маятник, я не понял, что делали вы, бежали следом, умоляя вас выслушать, крикнули что-то в спину или бросились, не разбирая дороги, куда глаза глядят? И потом:
что чувствовали вы в этот момент, простите, это очень интересно, но если не хотите, можете не рассказывать, я понимаю, подобные переживания интимны, но все же - то, что вы стояли, вероятно, оглушенный и пытались точно вспомнить услышанные, а точнее, прозвучавшие слова, это, очень похоже, о многом говорит, подобная тщательность понятна, своеобразное желание усилить собственную боль, мазохистское раскачивание кончиком языка больного зуба, это весьма интересная деталь. Но, милостивый государь, какие вас в эту минуту обуревали ощущения: ваше сердце было разбито, ныло, точно утруженный орган, душа казалась пустой, просилась вон, вы были, что называется, вне себя, на грани отчаянья, безумия, а может быть, именно тогда вас посетила какая-нибудь примечательная мысль, так бывает, это возможно, вероятно, похоже на истину? И еще: те оскорбительные слова, которые вы услыхали или нет, неважно, полученный отказ, так сказать, отставка, если позволите употребить это ироническое обиходное словцо, как повлияло все это на ваше чувство: плеснуло на него водой или спиртом, знаете ту вспышку, которую дает кружка светлого или темного, все равно, керосина, вылитая в открытое пламя: жадный быстрый язык, яростно и бессильно лизнувший пространство; как было у вас, если не трудно, расскажите, это интригует, пожалуйста. Я понял вас, сударь, конечно, мне нетрудно припоминать все это, и, пожалуйста, не думайте, что вы меня смутите, это ваше законное право знать все, до мельчайших подробностей, ибо в них, чаще всего, и скрыто самое важное, загвоздка, так сказать, но я должен вас огорчить! Дело в том, что, сам не зная зачем, пытаясь точнее припомнить слова, сказанные мне ушедшей Магдой, я действительно какое-то время еще стоял, прислушиваясь неизвестно к чему, тишина вместе с ночным туманом по-пластунски ползла по земле, где-то скрипнула калитка, послышались шаги, гравий рассыпался под подворачивающимся каблуком, по неясным признакам предчувствовалось наступление утра, знаете, сударь, эту несравненную свежесть, которая по-особому зудит и отдается в суставах, если вы всю ночь на ногах, а рассвет уже вымочил улегшуюся траву росой; и тогда я, все еще повторяя по инерции и подбирая пригодную для слуха фразу, повернулся и зашагал домой, стараясь не замочить в росе сандалий и вслушиваясь в неизвестно откуда взявшийся запах полыни. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понял. Самое главное: что вы испытывали в эти волнующие мгновения, что испытывает на рассвете отвергнутый любовник, бредущий, несолоно хлебавши, домой: иначе говоря, вспыхнуло ли ярче ваше прекрасное чувство к отказавшей вам женщине или угасло, подавленное ее упорством? Пожалуйста, если вам нетрудно. Конечно, сударь, мне нетрудно, и медлю я по вполне простительной причине: дело в том, что я не уверен, далеко не уверен, сомневаюсь, боюсь быть не так понятым, но раз у меня нет уже другого выхода, то пожалуйста, я попробую, хотя вы вправе посчитать меня неискренним, вводящим вас в заблуждение, валяющим, так сказать, дурака или просто имеющим исковерканные понятия о нежных чувствах. Но дело в том, что та женщина, которая мне отказала, Магда, ушедшая шелестя платьем и хлопнув дверью, как раз в этот момент, прошу мне поверить, стала мне абсолютно безразлична: поверьте, совершенно, абсолютно, почти так, будто ее и не было, а что до тех слов, которые я пытался восстановить в мозгу, то, вероятно, просто хотел припомнить ситуацию во всех тонкостях, чтобы потом спокойно исторгнуть ее из своего сознания, исторгнуть и забыть. Да, да, прошу мне поверить, как ни кажется это парадоксальным, так оно и было. Конечно, я понимаю, вы можете возразить, можете задаться вопросом: и что же он, то есть я, так больше никогда и не вспомнил свою первую любовь, так и не поинтересовался, что стало с ней и с Иегошуа, все-таки как-никак друзья детства и все такое разное? Да, несомненно, иногда, сам того желая, или, напротив, совершенно случайно, часто не к месту, занимаясь другим делом, да и потом действительно доходили слухи, но вспоминал, не буду кривить душой, находились люди, которые передавали, что Иегошуа, как я и ожидал, не получил никакой специальности, жил, держась за юбку тетки Марии, не думая ни о семье, ни о чем другом, а Магда - та совсем сбилась с пути, болтали, что сначала поступила служанкой в один богатый дом, Иегошуа все не давал ее сердцу покоя, потом там случилась непонятная история, и Магда стала той, о ком не принято говорить, хотя, уверен, вы понимаете, что я имею в виду, говоря «сбилась с пути», с какого пути может сбиться женщина, обладающая красотой и не обладающая ничем другим, и, конечно, когда доходили такие слухи, я вспоминал и ее, и Иегошуа, и тот случай у большого камня, на развилке лесной дороги, где мы сушились, попав под дождь, и она, Магда, впервые распустила волосы, густые, невероятные, никогда таких не видел, распустила, я понимал это прекрасно, не для меня и не для того, чтобы высушить, но, простите, вынужден прерваться, прошу меня извинить, если желаете, как-нибудь потом, не сейчас, я продолжу, сюда, кажется, идут. Вас не затруднит передать мне этот листок бумаги? Я хотел бы написать письмо сыну, благодарю вас.

С чего начать, не знаю, это проблема, с чего начать? Хорошо с кем-нибудь посоветоваться, с каким-нибудь читателем, советником, сановником, приближенным, первым министром, председателем Государственной Думы или Государственного Совета. Все равно, безразлично, не с кем посоветоваться, нет ни читателей, ни Думы. Начни, говорю себе, с чего-нибудь главного, с особенного слова. Вот так и начну, только придумаю слово и начну. Тезоименитство. Чем плохое слово? Звучное. Длинное. Со смыслом. Тезо-именитство. Так и хочется произнести его по слогам, речитативом. Так и слышится в нем звон колоколов церкви Покрова Богородицы, что катился кубарем по холмам и булыжным скатам к пристани. К пристани, где стояла на приколе уснувшая шхуна «Мария». «Мария» или «Русть», все равно, не имеет значения, безразлично. Чешут языками колокола. Прищелкивают, цокают. Цок-цок-цок, звенят подковы, цок-цок-цок. Тезоименитство. Вы слушаете меня? Слушайте, прошу вас, слушайте. Ценность сказанного не в том, что говорю, а в том, как говорю. Я говорю по памяти, как очевидец, как право имеющий. Злые языки спросят: а имеешь ли ты, друг ситный, место, время и так далее и тому подобное. На что я отвечу просто, чтобы не волноваться попусту: рачьи и собачьи депутаты. Вот вам. Да, да: рачьи и собачьи. Только так, а вы как думали, как я его срезал, будь здоров. И тут же, пока не очухались, манифест. Всем, всем, всем. Гражданам свободной России. Мы, Божьей милостью император Белой, Малой и Всея Руси, объявляем: милостивые государи и милостивые государыни, граждане мои и подданные, хорошие мои, с такого-то года вводится истинная свобода слова, печати, собраний и мнений. В скобках: истинность проверять тут же употреблением на месте. Зычно, как право имеющий. И подпись. Император Всея Руси и одновременно свободный гражданин, который один. Конечно, подозреваю, как иначе, какой-нибудь Фома-неверующий обязательно спросит: ну, император такой-сякой, даешь, ну ты влево напахал: какая же у тебя свобода, если это монархия? На что я отвечу. Громким голосом, на все четыре стороны. Со снисходительной улыбкой. Не разумеете, милостивый государь, гражданин имярек: такая свобода и есть конституционная монархия, которая есть или нет, неважно, не имеет значения, ибо раз свобода - то ее свободно можно отменить. И тут же поясню. Спокойно, не торопясь. Не волнуясь. Возможно, гражданин имярек, любезный мой подданный, я, император такой-то, специально вновь ввожу монархию, чтобы вы имели право ее отменить. Теперь понятно, не требует дальнейших пояснений, все темные места прояснены? А, говорит гражданин имярек, он же - Фома-неверующий, так вы монархию только для вывески вводите, тогда валяй, мне все равно, наше дело маленькое, разницы не вижу. Нет, нет и нет. Торжественно, но без нажима, ровным голосом без шероховатостей. Не для вывески, а на законном основании, как император Божьей милостью, как право имеющий, так, так и так. Точка, точка, запятая. Тук, тук, тук, стучит ночью ставня приземистого дома на косогоре, что стоит на углу четырех ветров, в глубине сада, между проспектом и переулком одинакового названия, видимого еще издалека. От порыва ветра вздрагивает ставня в тихом двухэтажном доме на косогоре, в квадрате Вознесения, в зоне Особого Назначения. Ночь. Чутко дремлет охрана, опустив лицо в воду первого сна, где плавают ленивые рыбины их сновидений. Желтым дряблым светом горит одно-единственное окно на втором этаже, отбрасывая косую тень, и кто-то бродит сквозь кусты вокруг дома. Каждую ночь. Вокруг да около. Куда ни глянь. Там и сям. Ходит-бродит циркульными кругами, оставляя следы на росе, пробираясь сквозь канитель кустов и веток, по рыхлой земле вскопанных клумб. Не разбирая дороги, по пересеченной местности. Мама говорит, что у него были дырявые носки и голые желтые пятки, которые он скрывал, нося постоянно хромовые сапоги и галифе. А у нее самой был двойной лифчик из толстого полотна, два сшитых вместе лифчика, между которыми кое-что лежало: изумруды, аметисты, сапфиры, бриллианты. Как тебе бриллиантовая грудь принцессы? Она изумрудна, то есть изумительна. У него, моего папочки, были голые желтые пятки и еврейский местечковый характер, у нее, моей мамочки, потный двойной лифчик на теле и императорская кровь. Тук, тук, тук, беспокойно подрагивает на окне ставня дробным стуком ночью, от ветра. Чутко дремлет охрана, зажмурившись во сне, прислушиваясь, на всякий случай, к ночным звукам. Мало ли. Чтобы чего не случилось. Ни-ни. Ибо бродит кто-то, вокруг да около, не разбирая дороги, по пересеченной местности, оставляя следы на росе.

Итак, вы помните, сударь, что я впервые, почти за долгие десять лет, увидел Магду однажды, в белый жаркий полдень, под трактирным навесом, когда возвращался со свертком кож под мышкой по пыльной желтой дороге: пыль клубилась под ногами и горько пахла полынью. Но тут я должен сделать одно признание, сам не знаю, как это получилось, неизвестно зачем, почти случайно, поддавшись непонятному порыву, вероятно, был утомлен, с какой-то досады, но я действительно ввел вас в заблуждение, описывая столь памятный разговор на околице, ночью, перед нашим отъездом из Назарета, когда, если помните, я и предложил Магде все что мог, а она ответила мне фразой, которая тут же выветрилась из памяти, ибо я был потрясен презрительной, знаете, как это умеют делать женщины, гримаской ее физиономии, возмущенно раздувшимися раковинками ее маленьких ноздрей и побелевшей кожей оскорбленного личика, и все из-за того, что я как-то неловко отозвался об Иегошуа, которому, как вы уже поняли, было все равно, безразлично, кто и что, флегматик, мучающийся желудком, и когда она ушла, проскользнула сквозь волны расступившейся зелени, скользко шелестя платьем и хлопнув на прощанье дверью, то стала мне безразлична, как, сам не знаю, зачем, нашло какое-то затмение, сумерки сознания, вдруг, знаете, пережил то, что было, как сейчас, с этим холодком в спине и ватностью под коленями, но утверждал, ничего не поделаешь, хотя вместо безразличия, на самом деле, нечего скрывать, теперь я с вами полностью откровенен, меня пронзила судорога ненависти, будто во мне разом скисла кровь, как, говорят, у женщин от испуга скисает молоко в груди, и потом каждый раз за эти десять лет, когда мне случалось вспоминать об отвергнувшей меня Магде и ее обидной фразе, должен признаться, повторялись эти припадки бессильной ненависти, и даже в промежутках между ними, как понял я впоследствии, о сударь, у меня имелось немало времени для раздумий, даже вроде не думая о ней, я жил как бы готовясь к будущей встрече, надеясь, очевидно, поразить ее своими деловыми успехами, заставить раскаяться, признать свою ошибку, слепоту, знаете, эта мыслительная сцена, вытисненная на подкладке любого мечтания: женщина, прижимая судорожно сжатые кулачки к груди, просит ее простить, сетуя на слепоту души, и шепчет: господи, как я в тебе ошибалась, как ошибалась, господи. Теперь, раз я решил говорить все в открытую, до конца, без прикрас, до мельчайших подробностей, я признаюсь, что всегда в этой сладостно-мучительной, точно сновидение, сцене видел себя, сударь, гордым и невозмутимым, насмешливым и трагическим мужчиной, отвергающим запоздалое прозрение и говорящим какую-нибудь красивую фразу, словно рыбий плавник (как бы уравновешивая этим другую фразу, сказанную Магдой памятной ночью у полуразвалившейся изгороди из ивняка), мол, да, конечно, дорогая, осуши свои слезы, я давно простил тебя, несомненно, иначе и быть не может, но, как ни прискорбно, прошлое невозвратимо, к сожалению, наши пути разошлись навсегда, тут ничего не поделаешь, и еще что-нибудь о прошедших десяти годах. Но, и это несомненно, чем более суров я был в мыслях, тем, каким-то пяточным, ахиллесовым чувством, острее знал, что, только предоставь мне Магда самую песчиночную надежду, я опять повторю то, что говорил и предлагал уже однажды на рассвете у ее дома в Назарете. Но, сударь, я должен прерваться, дело в том, что я в сомнении, не знаю, как быть, боюсь, что зря злоупотребляю вашим вниманием, не уверен, имеет ли смысл продолжать мое, так сказать, повествование, ибо не знаю, как это лучше выразить, но раз я ввел уже вас в заблуждение однажды, подорвав столь необходимое для меня доверие, то вы, с полным правом, можете сомневаться в правдивости и искренности всего дальнейшего, а это убийственно для истории, не правда ли, какой смысл рассказывать, если вам не верят, не может быть двух мнений, несомненно, ясно слепому, толку в подобном рассказе не будет. Именно поэтому я и обращаюсь к вам с вопросом, жду вашего приговора, на который заранее согласен, так как знаю, что заслужил, это понятно, не надеюсь на ваше снисхождение, прошу вас ответить, я весь в нетерпении, пожалуйста. Нет, нет, милостивый государь, не клевещите на себя, милый маятник, я давно понял, это очень похоже, здесь нет ничего удивительного, настоящее чувство всегда напоминает верблюжий горб или волну: ненависть, испытанная вами к женщине, которую вы только что обожали, не менее естественна, возвышенна и прекрасна, чем предшествующее ей обожание, и только доказывает, что обожание было, имело место, присутствовало в гамме ваших чувств, ибо, не будь его, не было бы и ненависти: таким образом, первое кивает на второе, а второе, в свою очередь, на первое. Пожалуйста, не подумайте, что я считаю испытанную вами ненависть обязательно сменяющей обожание при отказе, совсем нет, прошу меня понять, возникшая на ее месте любовь была бы не менее естественна, возвышенна и прекрасна, хотя и говорила бы скорее о романтической или, я бы даже сказал, платонической подкладке чувства. Но, милостивый государь, я недаром употребил слово «обожание», ибо ваше чувство было скорее страстным, нежели воздушным. Недаром вы так рельефно описали рано набухшую грудь вашей пассии, ее крутые подвижные бедра, огромные миндалевидные глаза с бархатными ресницами, глаза не менее горячие, чем жаркая кожа семнадцатилетнего предмета вашего любовного внимания, а главное: волосы, густые и шикарные, как у леди Годивы, прекрасно, несравненно, чрезвычайно живописно; но - я должен вас предупредить! То, что кажется столь естественным мне, милый маятник, необязательно должно казаться естественным для другого взгляда, и, в частности, для вашего. Да, да, милостивый государь, именно так я расцениваю тот, если разрешите, ложный ход, который, можете здесь быть уверены, только подтверждает, доказывает и, я бы даже сказал, углубляет искренность вашего повествования. Действительно, для меня очевидно, не может быть двух мнений: вы на самом деле, обращаю на это ваше внимание, до самого последнего момента не знали, что подмените свое истинное чувство другим, ложным, даже не подозревали. Но ведь это прекрасно, милостивый государь, поверьте мне, прекрасно, если не сказать более. Только с ваших уст готово было сорваться признание в ненависти к женщине, которая ушла в темноту шелестя платьем и которую вы только что обожали, как внезапно, так кажется мне, простите, что я фантазирую, внезапно вы поняли, что испытанное вами некогда чувство ненависти необязательно, с точки зрения романтической поэзии, несуразно, и вместо того, чтобы ответить искренне, вы провели, если можно так выразиться, равнодействующую между вашим страстным чувством и платонически-воздушной любовью, не решаясь ни на одну, ни на другую крайность, вы остановились на промежуточном равнодушии. Замечательно, трудно придумать что-либо более подходящее и менее умозрительное, одновременно доказывающее вашу правоту. Так что никаких упреков, сомнений, подозрений или, как вы изволили выразиться, приговоров - ни в коем случае. Но, милостивый государь, что сказала вам Магда, тогда, в жаркий полдень, когда вы увидели ее под трактирным навесом, в сомнительной компании богатых молокососов, когда вы сами шли, поднимая пыль ногами, по обочине желтой дороги? Она изменилась, вы ее узнали, произошло что-то неожиданное? И потом: прошу вас, рассказывайте так, будто вы говорите сами для себя, уверяю, я для вас лучший слушатель, пожалуйста, я жду, продолжайте. Да, да, конечно, спасибо за доверие, очень признателен, но на чем я остановился? Секундочку, я вспомнил, на запахе полыни. Солнце, стоящее высоко, пекло нещадно; пот, который стал катиться по спине, когда я пересек черту городских ворот, делал влажной рубаху, липнущую к лопаткам и под мышками, накапливался над надбровными дугами, попадал в глаза, отчего воздух, неподвижный от нависшего зноя, казался слоящимся, точно слюда. Стоящие вдоль обочины шпалеры каштанов отбрасывали фиолетовые тени в виде сходящихся на нет клиньев, чернильно-лиловая тень лежала на земле от козырька трактирного навеса, как вдруг у самых ног юркнула зигзагом изумрудная ящерка, я споткнулся, чтобы не наступить, знаете, это брезгливое чувство, поднимая клубы мышиного цвета пыли, и взрыв смеха слева, со стороны свертка кож, заставил меня приподнять голову. Вы удивитесь, действительно, прошло столько лет, но Магду я узнал сразу. Узнал, только встретившись с ее взором, широко раскрытые миндалины глаз, которые, так мне показалось, возможно, я это придумал, точно не знаю, мне хотелось, чтоб так оно и было, казались теплыми и печальными, как печально зрение больного животного, и спорили со злорадной улыбкой, изгибавшей змейку карминного рта; морщинки паутинкой собирались на висках и проступили на шее, что не скрывало даже положение чуть откинутой назад головы со свешивающейся набок тяжелой массой золото-каштановых волос. Я споткнулся, погружая самого себя в облако пыли, и как раз в этот момент ощутил ноздрями и на языке запах и горький вкус полыни; заранее хочу предупредить - вся сцена длилась не больше минуты: сгорбившись больше обычного, не понимая зачем, почти непроизвольно, я почему-то ускорил шаг, продолжая видеть искаженное хищной улыбкой личико Магды, ее глубокие, как полуденная тень, глаза, расплывающиеся физиономии ее подвыпивших компаньонов, успел заметить ленивый изгиб ее тела, скрытый ослепительно белой накидкой с вышитыми шафранной и лимонной ниткой аистами, которые перекрещивались иглообразными клювами (шафранные головки и контуры, а лимонные лапки и клювы); аисты проступали ярко, словно печати, край накидки, свешиваясь через круглое колено, лежал на земле, в пыли, рядом с обутой в узорную сандаль ножкой; увидел, как Магда, чуть наклонившись, продолжая вносить лепту своего смеха в общий котел грубого застольного хохота глазеющих на меня бездельников, шепнула что-то своему соседу. «Эй, как там тебя, иди сюда!» - визгливо закричал он, с угольной клинообразной бородкой на худом бледном лице, сидящие рядом с ним захохотали еще громче, один из расположившихся на угловой скамейке легионеров поднял багровую физиономию, мутно и ничего не понимая поводя глазами, а потом опустил голову на сдвинутые локти. Парило еще беспощадней, пот, казалось, покатил только сильнее; отвернувшись, видя перед глазами абрис Магдиных глаз, я ускорил шаг. Спиной чувствуя обращенные на меня взгляды, летящий вдогонку хохот, через несколько метров я свернул направо, оставляя трактир позади. Впереди лежала пыльная желтая дорога, именно с этой точки начинающая подъем в гору. Вздохнув, ощущая воспаленным от жажды языком отдаленный привкус полыни во рту, я начал подъем. Но, милостивый государь, простите, я опять вас перебил, но я не понял. Разве вы с Магдой так и не сказали друг другу ни слова? И потом: никак не возьму в толк, что шепнула Магда своему спутнику с тонкой черной бородкой, этому Рошфору в античном варианте? Зачем он звал вас? И, если позволите, еще: в вашем трепетном, я бы даже сказал, взволнованном пересказе первой встречи с женщиной, которую вы некогда обожали (кстати, я не понял: она изменилась, подурнела, обрюзгла, ее стан расплылся, буйный волос потускнел, под бархатными миндальными глазами нависли явно не красящие мешки, как-никак, десять лет, шутка сказать, приличный срок, особенно для такого нежного предмета, как женская телесная красота, или, напротив, несмотря на изменения, которые, конечно, произошли, не без этого, что поделаешь, годы, время, как говорят, берет свое, но то, что мы называем внешностью пленительной особы, могла, пусть и потеряв девическую трогательность и грациозность, приобрести лоск и таинственный шарм ухоженной женщины, которой около тридцати, которая уже устала, но зато подробнее знает, что ей надо, и это все, обязательно, только нужно уметь увидеть, запечатлелось в жестах рук, в привычке взбивающим приемом поправлять пену волос и, конечно, точнее и тоньше всего, это понятно, в живых гримасах личика, высокомерного или утомленного, насмешливого или печального, подвижного или застывшего); но, минутку, я же не окончил фразу о том поистине электрическом напряжении, возникшем между вами, милый маятник, и вашей пассией при столь неожиданной встрече, описанной вами весьма оригинально, если не сказать мастерски. Но, знаете, никак не поверю, что вы так и расстались, что даже не попытались найти Магду в самые ближайшие дни или даже в тот же день, коль судьба впервые за десять лет свела вас вместе, смешно сказать, в одном городе, на развилке проселочной дороги, хотя и разделила расстоянием в несколько метров, если не саженей или даже локтей, между трактирным навесом и обочиной? Простите, но не может быть, чтобы вас не потянуло увидеть Магду тем же вечером? Да, конечно, сударь, вы правы, тут нечего скрывать, да я и не собирался, зачем, не вижу резона, наоборот, в моих интересах передать вам все тонкости и мотивы моих поступков, и, должен признаться, вы не ошиблись, еще не успело стемнеть, только-только спала жара, придумав что-то, какую-то причину, объяснив отцу, что забыл прикупить в лавке при трактире масло для ламп и притираний, поплелся, ругая себя в душе и одновременно стараясь не давать ходу этим мыслям, в обратную сторону, то есть в сторону трактира. Знаете это чувство, когда понимаешь, что делаешь не то, но не можешь не делать, глушишь в себе сомнения, точно боишься притронуться к больному месту, боишься как бы открыть глаза и увидеть то, что происходит, в истинном свете? Даже не помню, как и сколько времени занял у меня путь до трактира. Меня обманули голоса, невнятный гул которых донесли до меня волны воздуха, когда я сделал последний поворот и белые стены трактира, осененные камышовой шапкой крыши, открылись моему взору. Услышав ватный рокот голосов, я решил, что теплая компания еще там и, видно, собирается кутить до ночи. Все еще поддерживая в себе тощую легенду о том, будто я двинулся в столь неблизкий путь исключительно ради масла для ламп, я решил, не заходя под навес, наведаться сначала в лавку, а затем, как ни в чем не бывало, обойти трактир с тыльной стороны и еще раз продефилировать мимо веселящихся посетителей. Сорвав с придорожного можжевельника пахучую веточку, я растер упругую зелень пальцами и поднес к самому носу - не знаю более резкого и освежающего запаха. На что я рассчитывал? С одной стороны, как вы уже поняли, я это подчеркивал, считая важным, отбрасывающим тень, имеющим первостепенное значение: явно, в открытую, рассудком, я не давал себе никакой надежды. С другой стороны, тайное чувство, подталкивая на всю эту авантюру, нашептывало невероятные авансы, строило куры ошалевшему, замкнутому на себя уму, заставляло делать необдуманные поступки. О, Магда, женщина, имя которой ныло у меня в гортани при каждом выдохе, кровь шипела и прибоем билась в виски, Магда, женщина моего вдоха и выдоха, она меня узнала, безусловно, точно, никакого сомнения, не могло быть двух мнений. То, что увидев меня, вместо приветствия, какого-нибудь кивка, легкого движения рукой, ведь, как-никак, что ни говори, друзья юности, это все-таки обязывает, хотя бы во имя самых элементарных приличий, вместо всего Магда, если помните, презрительно наклонила голову, встряхнула гривой волос и что-то, несомненно ехидно, прошептала на ухо своему случайному спутнику, не смутило, напротив, было естественно, она должна была откликнуться именно так, подобным образом, как иначе, характерная женская реакция, защита нападением, говорило о многом, после долгой разлуки я встретил ее в компрометирующей компании, она, конечно, понимала, что до меня не могли не дойти слухи о ее интересной профессии, и то, что она откликнулась именно так, говорило, что мое мнение ей небезразлично, имеет значение, как-то влияет и тревожит, короче - считается. И глаза, показавшиеся печальными и глубокими, словно полуденная тень, только подчеркивали, оттеняли встрепенувшийся мотылек надежды. Тут, сударь, я должен отметить, что, конечно, уверен, вы понимаете, я не думал тогда именно такими словами, я вообще старался не думать о Магде, когда с оплетенной соломой бутылью оливкового масла огибал трактир с западной стороны, со стороны кипарисовой рощицы, скорее всего, все вышесказанное - не что иное, как переложение на слова того смутного ощущения, которое шипело, создавая воронки и водовороты в крови, заставляло набухать жилы, хотя еще глубже, на илистом дне, где обитают неосознанные прозрения, что-то шептало мне, настаивая, что из моей затеи ничего хорошего выйти не может. Ощущая сырую прохладу, что струилась от белой, стоящей весь день в тени трактирной стены, я завернул за угол. Никого не было. Не поворачивая головы, боковым зрением увидел пустой стол и перевернутую скамейку, боком лежащую на земле, там, где несколько часов назад веселилась компания юнцов во главе с моей Магдой, рядом лежала надломленная веточка жасмина, оброненная, очевидно, случайно, и полузатоптанная чьей-то ногой; зато в углу навеса, их-то голоса и ввели меня в заблуждение, расположилась пара римских солдат, виденных здесь мной днем, к которым присоединилось еще двое товарищей. В тот самый момент, когда я, ощущая на одном локте тяжесть плетеной бутылки, в кулаке зажимал полученный в качестве сдачи серебряный сестерций, который почему-то не удосужился положить в кошелек, ибо торопился, сам не давая себе отчета, надеюсь, вы понимаете, хотел обогнать собственную мысль, в свою очередь пытавшуюся поставить мне подножку, в этот самый момент (я только что вынырнул из-за угла, неся еще в себе воспоминание о приятной сырой прохладе, что исходила от теневой стены, ошеломленный увиденной картиной, так чревато не совпадавшей с другой, созданной моей надеждой и воображением), сидящий с краю легионер, тот самый, с багровой, точно вздутой физиономией, рыжими усиками и небритой щетиной, альбинос с маленькими медвежьими глазками и бесцветными бровями и ресницами, что-то говорил своим собутыльникам, которые отвечали нутряным хохотом на каждое его слово, очевидно, обильно сдобренное сальными остротами. То ли услышав мои шаги, хотя вряд ли, маловероятно, мягкая пыль пепельным слоем покрывала дорогу, глушила их, делая бархатно беззвучными, то ли заметив мой облик в зрачках или тускло отсвечивающих латах одного из своих товарищей, но обладатель рыжих усов и багрового лица резко повернул свое крепко сколоченное, округло-коренастое тело, напоминающее туловище блохи, сверкнул колючими глазками и рявкнул неожиданно лающим тенорком: «Эй, жидок, чего прохаживаешься? Иди-ка сюда!» - повелительно взмахивая при этом коротенькой ручкой, покрытой рыжеватыми волосками, будто обсыпанной тальком. Развернувшись в мою сторону, легионеры заржали радостно. Сделав вид, что меня это не касается, я продолжал топать дальше, глядя себе под ноги, будто меня интересовали вспыхнувшие облака и клубы разной формы пыли, поднимаемой сандалиями, сжимая в моментально вспотевшей ладони режущий краями сестерций. Пятый легион, зачем-то повторил я про себя, заметив латинские цифры и знаки различия на кожаных шлемах, что лежали между стаканов, тут же на столе. Не хотелось связываться с пьяной солдатней. Жаловаться на них я не собирался, хотя имел право. Номер легиона я запомнил машинально, не думая им когда-либо воспользоваться. Но что странно, и хочу это отметить, возможно, с вами такое тоже бывает, осадок от неприятного инцидента с римским легионером наложился, хотя, по существу, не имел никакой связи с горечью разочарования от несостоявшейся встречи с Магдой, но наложился, смешался, словно песок с цементом, образуя намертво схватывающий раствор обиды, которая с изворотливой легкостью заполнила все трещины и морщины моей потревоженной души. Но, милостивый государь, простите, я только хотел спросить. Не встревожило ли вас, так сказать, повторение, эхо, движение по замкнутому кругу: ведь, что странно, и просто бросается в глаза, дважды за один день вы проходите по одной и той же дороге, дважды с одного и того же места вас окликают, примерно в одинаковых словах, незнакомые вам люди, и дважды, не оборачиваясь, вы делаете вид, что вас это не касается, и уходите в одном и том же направлении: с одной стороны, простите, не солоно хлебавши, с другой - так и не узнав, что именно хотели окликающие вас из-под трактирного навеса. Не знаю, как вы относитесь к магии чисел, но не пришло ли вам в голову, что на третий раз вам не удастся так легко вывернуться из чреватой ситуации, оставив тайну неопределенности за спиной? И потом: милостивый государь, простите, милый маятник, имеется ли связь между, должен признать, весьма красочно описанным легионером, что своим телом напомнил вам блоху, и Магдой, которая одним своим коротким, точно жизнь бабочки-поденки, появлением перевернула, если позволите сравнение, ваше положение в жизненном пространстве, как песочные часы? И еще: я не понял, вы что, так и потеряли след Магды, которая исчезла неизвестно куда, растворилась в вечереющем воздухе, в спускающихся сумерках, и как повлияло на вас это странное исчезновение: огорошило, вызвало досаду, переходящую в раздражение, но раздражение на кого: на себя, что вы упустили, возможно, лишь раз представившийся случай, на нее, Магду, за то, что она так посмеялась над вами, что тоже возможно, на нечто, не относящееся к делу, например, на легионера с коротенькой ручкой, покрытой рыжим пушком? Поясните, если не трудно, прошу вас. Да, сударь, вы опять правы и даже подчас удивляете меня своей проницательностью: действительно только на полсотни шагов хватило мне невозмутимой осанки, что являлась защитой от грубости легионеров: стоило трактиру исчезнуть из поля моего зрения, как спазма гордости освободила плечи, они обмякли, вся моя фигура устало сгорбилась, и перекладывая серебряный сестерций из вспотевшего кулака в кошелек, привязанный у пояса, я увидел белый след, выдавленный сильно сжатой монетой на ладони. Только что, подгоняемый щекоткой воображения, я шел по желтой дороге, не замечая ничего вокруг (правда, хотя угол наклона был и невелик, но я спускался с горы), теперь, возвращаясь и поднимаясь в гору, я, кажется, процеживал через свое раздраженное зрение буквально, если поверите, каждый камешек и каждый листок. Знаете, сударь, так бывает, здесь нет ничего удивительного, только потом я понял причину своей обостренной восприимчивости: оскорбленная душа, не желая ничего знать, выталкивала предметы, как жидкость - погруженные в нее тела. И опять, если позволите пример, как на лице неприятного человека мы видим все поры и уродливые волоски, так и моя наблюдательность приобрела крупнозернистую подробность увеличительного стекла нумизмата. Сделав поворот, я поплелся по берегу небольшого озерца, которое, если помните, я уже описывал, с чистой водой, будто набранной в ложку черненого серебра, с одноглазыми кувшинками, что плавно покачивались на стройных ножках, и с щетиной камыша, постепенно заполонявшего окоем. И вот тут-то произошло то, что завязало новый узелок во всей этой истории. Хочу обратить ваше внимание, подчеркнуть, выделить: возможно, вероятно, почти не вызывает сомнения, могу поклясться чем угодно - не будь в этот момент так обострена моя наблюдательность, почти наверняка на этом бы все и кончилось. Дело в том, если не ошибаюсь, я, кажется, уже говорил: сразу за озером, чуть выше его, на берегу тихого ручья стоял дом с колоннадой, окруженный густым, точно кисель, садом, что затягивал это изысканное с карминной черепичной кровлей строение в зеленую воронку своего водоворота, старого хозяина этой усадьбы я видел всего раз, прекрасно помню, три года назад, за месяц до своего тридцатилетия, когда решился прикупить новую мебель: он носил седые пейсы, которые пальцами с желтыми плоскими ногтями часто заправлял за уши, а его сынка, этого самого владельца узкой угольной бородки на желчном лице, по общему признанию, лоботряса и бездельника, коего я неоднократно встречал в увеселительных местах города в самое что ни есть неурочное время. Нет, сударь, я не хочу быть понятым превратно, это очень важно, имеет первостепенное значение: идя по обочине желтой дороги, я не думал об обитателях белокаменного особняка, что мятно просвечивал сквозь канитель ветвей и кустов, совершенно, абсолютно, они не интересовали меня. Мельком, что называется, пустым взглядом, окинул я по инерции ближний ко мне ряд можжевеловых кустов, стройную аллею-струну седых серебряных маслин и жасминовую беседку, кое-где оплетенную страстным телом плюща. Что именно первое зацепилось за крючок ассоциаций: сам точно не знаю, голова была занята другим, возможна ошибка, кажется, сначала из омута воспоминаний выплыла веточка жасмина с надломленным черенком, невидимым образом вросла в переплетение жасминовых кустов, образующих тенистую беседку, затем глаза заметили сквозящее через ветви белое покрывало с перекрещивающимися аистами, на чистом фоне, а язык во рту, неизвестно как, почему, откуда - ощутил вкус и запах полыни. Хотя нет, боюсь ввести вас в заблуждение, это очень важно, кажется, наоборот, сначала я ощутил запах полыни, затем увидел белую накидку, небрежно свисающую с жасминового куста, и только после этого волна услужливой памяти вынесла на поверхность надломленную веточку жасмина, что лежала рядом с перевернутой скамейкой под трактирным навесом. Сударь, спешу сказать, я понял все сразу. Вы хотите сказать: увидели все сразу? Нет, ни в коем случае, ни-ни, вы не так расценили мои слова, поймите, я ничего не увидел, я шел по обочине желтой дороги, ощущая знакомый привкус полыни во рту и ничего не видел, но знал, что и кто сейчас находится внутри жасминовой беседки, хотя, должен признаться, не слышал ни звука, но в ушах стоял влажно-гортанный смех Магды, аисты на белом поле любовно перекрещивали шпаги клювов, постепенно смеркалось, солнце зашло три четверти часа тому назад, где-то за садом свистел и журчал ручей, пыль толстым слоем, накопившись за день, покрывала сандалии, я нагнулся и провел по ним пальцем: осталась темная полоса. Но, милостивый государь, я ничего не понимаю. Что сделали вы: что-то закричали, не имея сил сдержаться с отчаяния, в сердцах, запустили в беседку камнем, просто, что есть духу, бросились вон от этого проклятого места? Нет, ничего подобного, я пошел по обочине желтой дороги, стараясь поднимать меньше пыли. Но, милый маятник, а как же ваши прекрасные чувства: любовь и ненависть, гнев и ревность, тревога и отчаяние, что испытывали вы? Я сказал уже, сударь, я старался поднимать меньше пыли ногами. И больше ничего? Больше ничего; я шел по обочине, не оглядываясь назад. Ни разу? Нет. А потом? А потом я сделал еще один поворот, особняк с истаивающими в сумерках белыми колоннами остался за спиной, темнота, кажется, сгущалась с каждым шагом так, словно я постепенно опускался на дно, а когда потянул на себя скрипящую, точно ржавое колесо, калитку изгороди, что обегала отцовский дом, на землю опустился первый черный пух ночи.

написать в "Третью модернизацию"